Весенние ливни - Владимир Борисович Карпов

Миновав клуб, Лёдя с Юрием вышли на засаженный редкими деревцами пустырь. И здесь, словно из-под земли, перед ними выросли трое. Один из них ударил Юрия по голове, схватил под мышки и стал валить. Двое других начали заламывать руки Лёде.

Юрий не мог понять, почему он не кричал, не звал на помощь. Наверное, не позволила гордость. Но страх за Лёдю придал ему силы. Он оттолкнул нападавшего и, вдруг вспомнив некогда слышанное, ринулся на него, целя в подвздох головой.

Нелепо взмахнув руками, тот икнул, упал навзничь, перевернулся на бок и застонал. Юрий жадно глотнул воздух и бросился на остальных, возившихся с Лёдей. Обоими кулаками ударил одного из них в спину и, схватив за шею, стал душить. Но второй поспешил на помощь. Поднялся с земли и упавший. Юрия повалили и принялись бить пинками, не обращая внимания на Лёдю, пробовавшую оттащить то одного, то другого…

Очнулся Юрий лишь дома. Комсомольцы-дружинники из цеха тяжелых машин укладывали его в постель. Лёдя, перепуганная, без платка, в расстегнутом пальто, поправляла подушки. По ее лицу текли слезы, и она вытирала их рукавом. Невдалеке, держась за грудь рукой, стояла мать.

— М-мы еще на п-пустырь не выб-бежали, а они уже врас-сыпную,— рассказывал старший дружинник.— Н-наверное, к-караулил кто-то и свистнул.

— И не узнаешь теперь хулиганов? — покачнулась мать,

— Ищи ветра в п-поле...

Увидев, что Юрий раскрыл глаза, Лёдя часто задышала и припала к его груди. Усилием воли он поднял руку, провел по ее волосам.

Это оскорбило Веру, вернуло ей силы. Побледнев еще больше, она подошла к постели и отстранила Лёдю.

— Спасибо, что помогли привести его. Но неужели вам не ясно, что избили-то его до полусмерти из-за вас же самих? Хотите, чтобы из-за вас и совсем убили?

— Мам, не смей! — выдохнул Юрий, смыкая веки.

— Вы говорите очень нехорошо,— заступился и дружинник. — Пойдем, раз т-так, Шаруп-пич!

Но Лёдя не тронулась с места.

~ Нет,— ответила она твердо,— зараз я отсюда никуда не уйду. Вы, Вера Антоновна, можете говорить и думать, что хотите, но я пока Юру не оставлю.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Весна в этом году выдалась поздняя, с ночными морозами. Дни стояли серенькие, ветреные. Дождя шли неохотно, как-то несмело и часто сменялись снегом. Дворники и снегоочистительные машины не успевали убирать улицы и тротуары даже в начале апреля. Не хватало солнца, тепла и той апрельской силы, что творит вешние чудеса. А ливней, теплых, животворных, которые бы обмыли небеса и землю, помогли прорасти, зазеленеть траве, не было вовсе. Зато снегу на полях и в лесу лежало хоть отбавляй, и вода в Сваислочи поднялась высоко. К тому же дамбы на Минском мора по-настоящему не были еще укреплены, и пришлось спустить воду. Паводок поэтому в городе шел бурно, с беспокойным ледоходом, с разноголосым людским гамом на мостах, где чуть не всю ночь толпились любопытные.

И все-таки Тимоху сдавалось, что трепетная радость которая обязательно будет расти день ото дня, разлита вокруг. Готовясь к Первому мая, в середине апреля на Центральной площади начал свои репетиции сводный оркестр. Его марши гремели и на рассвете, когда чуть брезжило, и днем, когда улицы многолюдили. Поблескивая медными трубами, музыканты четко и торжественно отбивали шаг. За ними по пятам целый день бегали мальчишки. На тротуарах останавливались и подолгу простаивали прохожие, и над всем уже витал Первомай.

Девчата в комбинезонах и спецовках красили мачты электрических фонарей, белили балюстрады на проспекте, высаживали на газонах цветы, мыли и протирали витрины магазинов. У репродукторов хлопотали радиотехники, вокруг непривычно зычно и выразительно звучали слова: «Два, пять, восемь!» Это проверяли громкоговорители.

Город хорошел на глазах, одеваясь в праздничный наряд — транспаранты, лозунги, флаги. Все это волновало, поднимало настроение. Но Тимоху не только потому было хорошо и радостно. Сама его жизнь, ее ритм делались по-настоящему студенческими.

Тимох посещал лекции, готовил задания, принимал участие в факультетских вечерах, писал заметки в институтскую многотиражку и все-таки нутром не был убежден, что он, бывший каменщик, — студент. Такое казалось чем-то невероятным, даже фантастичным. Но дни учебы постепенно утверждали в этом, и Тимох вдруг именно теперь, весной, раз и навсегда поверил — он не только студент, но и будущий инженер. Это придавало всему особый смысл и значение.

Одновременно точило сомнение: «Как все будет завтра?»

Часто, проснувшись под утро, истощив терпение лежать и ворочаться на койке, Тимох открывал окно и садился на подоконник. Это было любимое место студентов весной, где они загорали, читали конспекты, бездельничали. Друзья видели: что-то не дает ему покоя, и прощали бесцеремонность, хотя кое-кто, просыпаясь, долго не мог заснуть потом и ежился от свежести.

Вместе со свежестью в комнату прилетали звуки. То далекий и потому таинственный сигнал горнистов «Слушайте все!», то бравурный, приглушенный расстоянием марш — оркестр приступил к своим занятиям на Центральной площади. Тимох слушал эти звуки и грустил еще крепче.

Нет, мечты у него были умеренными, почти обыкновенными. Он желал, чтобы дело, которым начал заниматься, всегда интересовало его. Чтоб на старших курсах и после, когда станет работать на заводе или в конструкторском бюро, идеи бы там носились в воздухе и некоторые из них принадлежали ему. Он мечтал о верном друге, о хорошей простой семье и опасался, что не заслужит их… Разве было во всем этом что-либо необыкновенное? Нет, конечно. А вот Лёдя, как думалось ему, грезила об особой, высокой любви, и если чего боялась — так это остаться посредственностью, не проявить себя в большом. Юрий, конечно, тоже был недостоин ее. Болтая о личной независимости, он и представления не имел о подлинной, внутренней свободе — она просто не существует для него. И все же, наперекор этому, со стороны могло казаться: в нем что-то есть… Потому надеяться на свой успех было легкомысленно. Лёдя любила Юрку и, очевидно, робела перед ним, Тимохом. Девушку пугала его взрослость, серьезный, мужской подход ко всему. Встречаясь с ним, она смущается и всегда ищет спасения в том, что выдает себя за беззаботную хохотушку, которая может быть запанибрата с любым.

Однако, воспользовавшись давнишним приглашением, Тимох однажды в воскресенье все-таки зашел к Шарупичам. Лёдя, наверное, занималась, ибо, открывая дверь, держала в руке книгу. Увидев его, отшатнулась, но потом поправила волосы, засмеялась и, здороваясь, по-ребячьи, с размаху ударила по его