Худяков - Эмилия Виленская Самойловна

разрушало работу мозга. Болезнь все больше и больше прогрессировала. По свидетельству Н. С. Горохова, Худяков «лишился сна и аппетита, затем начались бредовые идеи…»{264} О некоторых из них мы можем судить по заключению врача Бриллиантова, обследовавшего Худякова осенью 1874 года в Якутске. Худяков, например, говорил: «Сахара страна прекрасная, она освещена светом глаз рыб». «Мяса и рыбы, — говорилось в заключении, — он в пищу не употребляет, не желая истреблять животных: он желал бы, чтобы и весь род человеческий, в видах сохранения животных, последовал его примеру в этом отношении (говорят, что такую аскетическую жизнь он ведет уже четыре года). Он неохотно употребляет и растительную пищу, — по-видимому, ему жаль и растений. Он желал бы питаться только воздухом и считает употребление пищи не потребностью, а только привычкой»{265}.

Но долгое время душевное заболевание проявлялось приступами, перемежавшимися с нормальным мироощущением и восприятием действительности. В сохранившихся письмах к матери не только конца 1869 года, но и более поздних, все логично и ясно. Но в них уже сквозит нарастающая душевная депрессия. «Разглядев положение, в которое поставил меня приговор верховного суда, — пишет Худяков, — невольно вспоминаю слова поэта:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?..» {266}

Это писалось в ноябре 1869 года.

Наиболее явные признаки помешательства сквозили в его заявлении на имя исправляющего должность гражданского губернатора де Витте и прокурора в Якутске летом 1870 года. В донесении де Витте восточносибирскому начальству говорилось, что «Худяков влиянием своим на некоторых верхоянских жителей возбуждает между ними ссоры и тяжбы» и что от него поступило «прошение, заключающее в себе с дерзкими выражениями ябеднический донос на верхоянское местное начальство и других лиц». Самый факт жалобы на представителей местной власти еще, конечно, ничего не означает: это мог быть вполне резонный протест против вся-кого рода самоуправства и злоупотреблений. Но когда в этой же жалобе Худяков пишет, что требует себе «административных, прокурорских и судебных прав свободного человека»{267}, то якутские власти прежде всего должны были бы задуматься, мог ли о таких вещах писать нормальный человек, о поведении которого все время давались одобрительные отзывы. Но начальство еще долго не замечало признаков душевной болезни. Оно обнаружило только, что у Худякова нет никаких средств к существованию, что ему нечем платить за «квартиру». И с января 1871 года ему было назначено казенное пособие — по 9 рублей в месяц. Но и за эти деньги никто не хотел держать у себя больного человека. Позже эту сумму увеличили до 10 или 12 рублей.

По донесению верхоянского исправника, Худяков впервые был замечен в легком умопомешательстве 23 марта 1871 года. Временами он, однако, «приходит в нормальное положение и жалуется на головную боль, — сообщалось в этом донесении, — и при всем убеждении не принимает никаких медицинских пособий, которые в Верхоянске весьма ограниченны; болезнь его более и более увеличивается»{268}.

По версии, рассказанной Н. С. Гороховым, хозяева, у которых жил Худяков, заметив неладное, сообщили об этом исправнику. Последний явился, чтобы выяснить, в чем дело. Худяков «встретил его неласково, и тот велел его вести в казачью караулку, где его держали долго, никого к нему не допускали…»{269}

Находясь уже в психиатрическом отделении иркутской больницы, сам Худяков говорил, что в 1871 году у него появились галлюцинации «религиозного содержания», которым «предшествовал период совершенного беспамятства»{270}.

Извещенный о состоянии Худякова генерал-губернатор Восточной Сибири Н. П. Синельников отнесся к этому сообщению с недоверием и заподозрил симуляцию «в видах послабления за ним надзора и затем даже побега»{271}. Не помогли и новые хлопоты матери, узнавшей о болезни сына, относительно перевода его в Иркутскую или Томскую губернии и разрешения с ним проживать. Она повсюду встречала отказ.

А из Верхоянска из месяца в месяц сообщалось, что состояние Худякова не улучшается. Якутский губернатор докладывал о том же в Иркутск. Но Синельников стоял на своем. Переписка между якутскими и иркутскими властями продолжалась несколько лет. Лишь в декабре 1873 года Синельников, наконец, решился запросить III отделение, нельзя ли перевести Худякова в Якутск. Разрешение было дано, но пока оно достигло Верхоянска, пока решились его везти в Якутск, прошло не менее восьми месяцев. А болезнь тем временем прогрессировала.

Худяков был доставлен в Якутск только 31 августа 1874 года. Ни отделения для душевнобольных, ни врачей-психиатров в якутской больнице не было. Освидетельствовавший его Бриллиантов пришел к заключению, что «умственные способности у Худякова не в порядке», но тем не менее считал, что для окончательных выводов требуется «более или менее продолжительное время для наблюдения за этим субъектом»: он страховался на всякий случай.

В заключении Бриллиантова говорилось, что Худяков «угрюм и, по-видимому, чем-то озабочен», что «он пускается без всякого к тому повода в длинные и бесконечные рассуждения о разных предметах, касаясь при этом вопросов политических, политико-экономических, религиозных, анатомо-физиологических и проч.», что «память имен и событий у него довольно хороша, и говорит он не без смысла, но в изложении мыслей нет последовательности и ясности», а «иногда высказывает и явные нелепости». И все же в этом расстроенном мозгу сохранялась какая-то неудержимая потребность творчества. «Днем он занимается письмом, — продолжал Бриллиантов, — и трудно разобрать, что он пишет. При письме он следует новому, им будто бы придуманному методу, пишет он снизу от правой руки к левой и этот метод считает выгоднейшим для органов зрения»{272}.

Между тем мать продолжала свои хлопоты. В то же время и якутские власти пришли к выводу, что содержание Худякова в якутской больнице бесполезно, что его надо направить «в одно из специальных заведений, где имеются