Мужчины Мадлен - Елена Арсеньева

– Хорошо, не буду заедаться, – согласилась Алёна. – Однако явление Пашки-сорванца было очень неосторожно. Эрэс ведь могла его узнать!

– А не узнала? – насторожился Павел.

– Сначала нет, – призналась Алёна. – Но потом вспомнила.

Она умолчала о ведущей и направляющей роли соседки Раисы. Нельзя ведь уж прямо все свои секреты выдавать.

– Да, поступок неосторожный, – покивал Павел. – Зато я… в смысле Пашка-сорванец, посмотрев на Эрэс, понял, что не может причинить ей зла, и потому приказал своему сока… то есть товарищу по несчастью, даже не вздумать руку на нее поднять. Никаких драк и всего такого!

– Ну что ж, спасибо и на том, – усмехнулась Алёна, отводя взгляд от его глаз, которые так и липли к ее глазам.

Ей приходилось читать всякую такую чухню, мол, женщины порой проникаются страстью к ворам, насильникам и даже стоматологам. Ну так вот, Алёна Дмитриева подобными психологическими вывихами отнюдь не была обременена. Вор должен сидеть в тюрьме, а не крутить романы с красавицами-писательницами! И, несмотря на отважную внешность Павла (бретеры вообще нравились нашей героине), у него не было никаких шансов. К тому же он не танцует аргентинское танго!

Да и даже если бы танцевал. Вон Виталий танцевал, а толку-то? Нет уж, танго тангом (или тангой, кому как больше нравится), а все прочее – врозь.

– Но пора нам и на коду, – сказала Алё-на, – закругляюсь. Коротков, желая выслужиться перед приятелем дней своих суровых, выдумал предлог, под которым можно проникнуть к Эрэс. Пообещаю, дескать, ей долг отдать – она и растает. Так и вышло. Коротков явился к Эрэс и принялся заговаривать ей зубы. Тут Пашка-сорванец, как и было уговорено у подельников, позвонил в домофон под лживым предлогом. Эрэс вышла из комнаты, Коротков сорвал картину со стены и бросился бежать. Однако упал на некоей коварной ступеньке и уронил сокровище, которое вывалилось из слабо державшейся рамы. Эрэс кинулась Короткова догонять. Но Пашка-сорванец был наготове, толкнул ее, и подельники смылись. И тут что-то произошло, не пойму… Они почему-то бросили картину…

– А вот сами догадайтесь, раз такая догадливая, – угрюмо сказал Коротков.

– Рискну, – не слишком уверенно проговорила Алёна. – Думаю, у кого-то не выдержали нервы. Все-таки картина Пашке-сорванцу нужна была лишь постольку-поскольку. Прежде всего – дневник Мадлен! Вернее, то, что от него осталось. Он ведь уже посмотрел свои трофеи и убедился: одного листка не хватает. Того самого, последнего в записях Мадлен, на котором она обещала перестать писать левой рукой и открыть свое подлинное имя. Того самого, без которого все прочее было лишь дешевым эпатажем, а не сенсационным признанием распутницы, несчастной жены великого художника.

– Вы нашли его! – заорал Павел.

Виталий вскочил, схватился в отчаянии за голову – и снова сел.

Алёна только улыбнулась.

– Пашка-сорванец, как мне кажется, был убежден, что листок остался не замеченным им в том же тайнике, который был сделан в раме. Добежав уже до выхода на улицу и увидев, что рамы нет, он взбесился. Крикнул, что Коротков все испортил, что картина без рамы ему не нужна. Ну и у того не выдержали нервы. Шура отшвырнул картину… и тут дверь захлопнулась.

Павел тяжело вздохнул и пробормотал, как бы про себя:

– И они, как идиоты, стояли на крыльце и слушали, как Эрэс подбирает картину, говорит растерянно: «Спасибо, господа воры!» – и уходит…

– Да, затруднительная ситуация, – усмехнулась Алёна. – Однако кто-то из двоих воров оказался хорошим психологом. Думаю, Пашка-сорванец. Коротков считал, что его деньги, бывшие в оброненном бумажнике, потеряны, и, между нами говоря, у Эрэс были все основания их присвоить. Но Пашка-сорванец был убежден, что Эрэс придет вернуть бумажник. И был готов к такому повороту событий.

– И он угадал! – обаятельно усмехнулся Павел. – Вы пришли. В смысле Эрэс пришла вернуть бумажник.

– Пришли-то мы с ней пришли, конечно, – протянула Алёна, – но отнюдь не только затем, чтобы его вернуть. Прежде всего я хотела бы…

– Чтобы вас оставили в покое? – перебил Павел. – Честно, если вы отдадите тот листок, никто из нас больше никогда…

– Нет, – сказала Алёна, словно не слыша его. – Покой нам только снится! Я бы хотела прочесть записки Мадлен.

А на тех листочках было написано:

Глупо, невыносимо глупо… Но если бы кто-то мог вообразить, какая радость захлестнула меня в то мгновение!

Я вспомнила черные глаза Этьена, его руки, прикосновения, от которых меня бросало то в жар, то в холод… Этот чудный юноша, самый, быть может, красивый человек, которого я только видела в жизни, влюбился в меня! Он отказывается от своей порядочной, приличной, достойной во всех отношениях, хорошенькой, юной невесты, потому что хочет быть со мной!

У меня застучала кровь в висках от счастья, и я не расслышала, что говорит Франсин. До меня донеслось только окончание фразы:

– Теперь вы понимаете, почему я разыскивала вас?

«Она хочет, чтобы я уговорила Этьена, – мелькнула мысль, – чтобы я сказала ему, что он мне не нужен!»

– Милая девочка, – начала я, и в тот миг острой жалости Франсин и впрямь казалась мне милой и несчастной, – но чем же я могу вам помочь?!

– Да вы разве не слышали меня? – воскликнула она, чуть не плача. – Для вас это ничто, привычное дело, вы этим каждый день занимаетесь, а у меня от этого зависит счастье всей жизни!

Я нахмурилась. Ничего не понимаю…

– Погодите, вы говорите, Этьен отказался жениться на вас из-за меня?

– Ну да! – выкрикнула Франсин в отчаянии. – Он сказал, что не ляжет в постель с неумелой дурой, с неотесанным бревном. Мой жених хочет, чтобы я под вашим руководством прошла курс любовной науки, чтобы я стала такой же, как вы!

Мне показалось, что проезжавший мимо автомобиль sapeurs-pompiers, пожарных, остановился и вылил на меня всю ледяную воду, которая была в его цистерне.

Не очень скоро я пришла в себя.

Главное, не показать своего разочарования, почти горя. Да что я о себе возомнила? С ума сошла… Я истинно сошла с ума!

Любовь вспыхнула в моем сердце, жила единый миг и погасла.

– Интересно, – хихикнула я со всем возможным ехидством, маскируя насмешкой разбитое сердце, – вы всякие требования своего жениха готовы выполнить? А если он велит вам обучения ради выйти на панель, вы что, пойдете?

– Я сделаю все, что он захочет, – заявила Франсин. – Я готова на все, только бы не потерять его. Украду, убью ради него. Пойду на панель. Поступлю к вам в обучение.

– И как же я должна обучать вас любовному искусству? – зло спросила я. – Я не лесбиянка, игры между женщинами мне омерзительны.

– Мне тоже, – ответила девчонка, сопроводив ответ таким взглядом, что стало ясно, какие чувства она ко мне испытывает. – Этьен сказал, что мы будем обучаться вместе.

– Как это? – спросила я растерянно. Наверное, выглядела я в тот миг довольно глупо.

– Ну, вы будете смотреть, как он это делает со мной, поправлять его, чему-то обучать, каким-то приемам, которые он потом будет применять опять со мной… Вы будете учить меня вздыхать, двигаться, шептать, говорить какие-то особенные слова. Вы будете учить меня играть на флейте…

– Дитя мое, – оборвала я ее, потрясенная до глубины души, – вы соображаете, что говорите? По-моему, вы ничего не понимаете!

Франсин бросила на меня снисходительный взгляд.

– Ах, боже мой, что же тут понимать? Я ведь не в консерваторию собираюсь поступать. Для меня довольно знать, что древние греки называли эту флейту палицей Геракла, а то, что с ней проделывает женщина, называется красивым словом феллация.

– Bon Dieu! – воскликнула я. – Позвольте спросить, где вы набрались подобных сведений?

– Ну, – ответила она с непередаваемым лукавством, – я ведь училась в монастырской школе.

– В монастырской? – не поверила я своим ушам. – И в каком же монастыре?

– Святой Мадлен.

– Ха, – сказал Павел. – Это коммерческая тайна.

– Да бросьте! – пожала плечами Алёна. – Никакая не тайна, а несколько скандальные записки вздорной дамы. Вот если будет установлено абсолютно точно подлинное имя автора, тогда да, рукопись станет коммерческой тайной до момента выхода в свет книги.

– Скажите хотя бы одно, – с жадностью подался к писательнице Павел, – она призналась? Назвала свое настоящее имя?

– Сначала рукопись, – улыбнулась Алёна самой загадочной из всех на свете улыбок… Может, только Джоконда шла сейчас голова в голову с нашей героиней, а все остальные улыбающиеся дамы мировой истории отпали еще на старте. – Сначала рукопись, и не тратьте время на уговоры.

– А может, вы врете? – поднял голову Виталий. – Может, у вас никакого листка и нет?

– Может, и нет, – снова улыбнулась писательница Дмитриева, и Джоконда нервически вздрогнула на своем портрете в Лувре, а множеству посетителей почудилось, что им почудилось. – Но только, сами рассудите, откуда я тогда знаю, о чем шла речь в дневнике и в чем Мадлен собиралась признаться? Листок у меня. Я готова его отдать, но цена ему – знакомство с рукописью.