Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров

в кондитерской Жоржа Бормана и откровенные показания Нашатыря, этого незадачливого охотника за сокровищами, были уликой прямой, убедительно подтверждающей противозаконный характер деятельности тайного советника. О том же самом свидетельствовали и «случайные» встречи на улицах, когда отлично знающие друг друга господа играют в незнакомцев.

Немало заслуживающего внимания порассказал Печатнику Афанасий Павлович Хрулев, приговоренный к «самоубийству» после провала на Фурштадтской улице. С перепугу ли, с досады ли на безжалостных своих лицейских однокашников, но рассказал все чистосердечно, без утайки даже тех подробностей, которые были для самого не очень благоприятны.

Эмигрантские одиссеи Афанасия Павловича ничем не отличались от горестей и злоключений многих тысяч русских людей, покинувших родную землю с разгромленными белыми армиями.

Быстро проел золотые часишки и перстенек с бриллиантами, оставшийся в память об умершей матери. Мотался по влиятельным знакомым, добывал разные справки и рекомендательные письма, чтобы получить нансеновский паспорт, да так и не получил, остался беспаспортным. Выстаивал унизительно долгие очереди за нищенским вспомоществованием, распределяемым наехавшими из Америки старухами-благотворительницами. Голодал, конечно, хлебнул беды вволю.

Политических скандалов и дрязг, раздиравших эмиграцию, упорно сторонился. Ни к «николаевцам», ни к «кирилловцам» примкнуть не пожелал. Уклончиво объяснял знакомым, что предпочитает жить сам по себе, вне группировок.

Грызла лютая, неизлечимая тоска — страшная эмигрантская болезнь. Ностальгией ее зовут или как-то по-другому, это все равно, а болезнь действительно страшная.

На берегах Невы, в Эртелевом переулке, в отцовской квартире, где рос он с малолетства, волею судеб остались жена и кроха-сынок. Все мысли были с ними, ни о чем другом думать он не мог и не умел.

В числе первых смельчаков Афанасий Павлович принялся хлопотать о въездной визе. Отправился на рю Гренель, в советское посольство, вручил дежурному консульскому сотруднику длиннющее прошение с покорнейшей просьбой сжалиться и дать право снова увидеть родину.

Угрозы оголтелых соотечественников нисколько не страшили Афанасия Павловича: пусть не подают руки при встрече, пусть клеймят кличкой изменника, возвращается он не куда-нибудь — к себе домой, в Россию.

Не пугали его и зловещие разговоры о неизбежной якобы ссылке в трудовые лагеря, ждущей в СССР всех возвращенцев: за невольную свою провинность перед родиной он готов ответить сполна. Отработает срок в трудовом лагере, отсидит в тюрьме — лишь бы вернуться, лишь бы увидеть своих.

Виза была получена сравнительно быстро. И тут его подстерег сюрприз. Окольными путями Афанасию Павловичу дали знать, что с ним возымел желание побеседовать сенатор Коковцев, бывший его патрон, всесильный министр финансов, а впоследствии и председатель Совета Министров.

Владимир Николаевич Коковцев в отличие от бедствующей эмигрантской голытьбы не голодал и не холодал. Квартира у него была барская, шикарная, на Колонель Бонне, где благоденствуют состоятельные русские изгнанники. Правда, любезное сенаторское приглашение последовало не на дом, что было бы более естественно, а в плохонький ресторанчик «у Мартьяныча». И не к обеденному часу, а к первому завтраку, который у французов состоит из чашки кофе со сливками и микроскопического кренделька.

Беседовал с ним Владимир Николаевич точно с равным, в лениво-снисходительной дружеской манере. За решение возвращаться в Совдепию не корил, лишь заметил вскользь, что следовало прежде посоветоваться с умными, знающими людьми и что общественное мнение эмиграции справедливо осуждает лиц, готовых сотрудничать с узурпаторами-большевиками.

Завтрак приближался к концу, когда Владимир Николаевич как бы к слову промолвил, что осмеливается просить уважаемого Афанасия Павловича о маленькой дружеской услуге.

В Питере, в ничтожной должностишке мелкого совслужащего, влачит ныне жалкое существование тайный советник Путилов. Давний его приятель, государственная голова, большая умница. Неплохо бы передать Александру Сергеевичу со столь удобной оказией маленькую записочку, слегка подбодрить хорошего человека. Записочка, в сущности, совершенно безобидная, и ежели уважаемый Афанасий Павлович сомневается, сейчас же можно распечатать конверт и лично в том убедиться.

Сработала проклятая чиновничья привычка к низкопоклонству перед сиятельными персонами, и он взял этот злополучный конверт, отказавшись от проверки. Раскаивался после, ругал себя за отсутствие твердого характера.

Ужасно это неприятно — начинать новую жизнь советского гражданина с обмана властей, взявшись за доставку нелегальной корреспонденции. Но коли свалял дурака, не годится и на попятную лезть. Иначе говоря, виноват он, готов за это нести заслуженную кару. На Басков переулок съездил, конверт вручил в собственные руки господина Путилова.

Чувствовалось, что Афанасий Хрулев не знаком с привезенным им письмом. Тем паче не догадывался он о причине, вызвавшей гнев бывших лицейских друзей. Использовали его в должности «темного» курьера, заподозрили в измене и, не колеблясь, решили ликвидировать, как был ликвидирован Иннокентий Замятин. Крутые, видать, нравы у этих лицеистов, беспощадные.

Пришлось Печатнику договариваться с дирекцией железной дороги и отправлять Афанасия Павловича в длительную служебную командировку прямо из тюремной камеры. Не уберешь его подальше от людей Путилова — стало быть, получишь еще один «несчастный» случай.

Конспиративная связь с членом Высшего монархического совета Коковцевым, злейшим врагом Советской власти, могла бы стать убедительным основанием для немедленного ареста тайного советника. Да и других оснований набиралось более чем достаточно.

Но Печатник с развязкой не спешил. Прикинул все доводы «за» и «против», поразмыслил и пришел к выводу, что спешить не в интересах следствия. Противник перед ним был оборотистый, ловкий, дальновидно рассчитывающий свои ходы. Поторопишься с арестами — и дашь ему возможность спрятать концы в воду.

Бросалась в глаза почти чудодейственная перемена всего жизненного уклада Александра Сергеевича Путилова, случившаяся в последние дни.

Никаких больше пеших хождений на работу и обратно. Ехать-то всего ничего — пара коротеньких остановок, а лезет в трамвай, пешком не идет. И на улице ни единая душа не остановит больше тайного советника.

Разом прекратились все подозрительные звонки в статистический подотдел — немногословные, состоящие из заранее условленных фраз. Сам Александр Сергеевич также перестал пользоваться телефоном. Явится на службу, уткнется в бумаги, головы ни разу не поднимет.

— Похоже, что переполох на лицейском подворье, — высказал предположение Мессинг. — Перестраиваются на ходу. Либо решено стихнуть на какой-то срок, временно исчезнуть со сцепы, либо вступила в действие новая система связи, нам, к сожалению, неизвестная...

— Возможны оба варианта одновременно, Станислав Адамович. Шайка-лейка у них крупная, размах большой, сразу такую махину затормозить трудно...

— В любом случае мы обязаны побыстрей прощупать всех, кто выходил на связь к Путилову. Очень тебя прошу, не мешкай, пожалуйста, с этим делом, поторапливайся...

Хлопотливой, чрезвычайно трудоемкой проверке выявленных кадров тайного советника как раз и были посвящены все усилия Александра Ивановича Ланге.

Какое там — не мешкай! Самого себя лишил он покоя и помощников своих загонял до