Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин

в лоно марсиянской атмосферы, встречаемый игривыми йонами и прохладительным солнечным ветерком. От эдаких ласок местный аэр воссиял попервоначалу медным пятаком, затем грушенькой Невтона, а в финале даже одуревшим адамантом, тщась соревноваться с самою златокудрою Фебовой колесницей.

– Ох уш эти мне игрища чуждой натуры, – рассуждал граф Ксеномондов, шурша несвежею газетой и неодобрительно зыркая на Якова, кой вперился в иллюминатор толстого стекла. – Вы б лучше изследовали карту местности, мон шери. Али забыли о нашем уговоре? Чего немотствуете? Если, изволите видеть, придёт нужда послать вас из Малого Катая в Эдогавские Купальни…

– Так это чрез Барсумье итти придётся, – пресёк Яков графский неприязненный тон, не отрывая уношески страстного взора от свистопляски сполохов и сверканий в застекольном мире, – то есть выйти надоть из врат Тянь-Мынь, то бишь, по-нашенски, Небесных, и напрямки по Лупанарской, свернумши на Золотарскую, откель Купальни при речке Новой Эдогавке зримо видны будут.

Ксеномондов то ли хрюкнул, а то ли крякнул, вернее сказать, совместил, на сей раз, впрочем, одобрительно. Между тем близилась земля, если можно так именовать поверхность чуждой планеты, у горизонта же висел, балда балдой, Страх или Ужас, сиречь марсиянская Селена. Рокот Таврического астродрома из чрева «Петровского», натюрельман, было не слыхать, однако же Яков красил тишину воображением, коего имел, как отмечалось, преизбыток.

– Экая отменная мемория, – хмыкнул граф сам себе и возвернулся к перечитыванию заметки о столичной премьере современной скотской драмы «Девица Каллипигги».

В уродливом, как звёздный зверь Альян, будто паршивевшем пилястрами да фальшколоннами здании астродрома было битком. Толчея угрюмых усачей встречала своего кумира, питербурхского поэта-ноблеата, да что скромничать, поэтиссимуса Осипа Грацкого. Первый и наимоднейший виршеплет Рассеи – экой коэнсиданс! – летел на том же «Петровском» на тот же Марс победоносничать на стадионе «Красные Лужники». Грацкий был усат, лыс, чванлив, наблюдал за миром как бы с олив Олимпа иль из парных Парнаса и вдобавок к этим достоинствам имел на плече зеленопёрого попугая. Птица с разумными глазами щёлкала клювом и повторяла на грустные, грубые лады имя Хуарец, видно, принадлежавшее персоне, за долгую жизнь попугая оному изрядно досадившей. К несчастию для наших драматических персон, очередь в таможню ползла улиткою, а Грацкий, как назло, пристроился за ними. Попугай, уподобясь чахнущему мотору, что ни минута демонстрировал новые глубины дребезжащего грассирования.

– Да какова бестия, – не выдержал Ксеномондов, услыхав «Хуар-р-реца» в тридевятый раз. – Не ровен час, заразит он нас, мон шери, дурной болезнью пситтацизмом. – Он подмигнул Якову, затем глянул на Грацкого и, преобразившись внезапно в завсегдатая притона, пробасил: – Эй, бэби, ятта-шиматта, как нащёт, каррахо, заткнуть пасть?

Поэтиссимус от испуга сделался блед.

– Не соблаговолите ли угомонить попугая? – перевёл, подыгрывая начальству, Яков.

Грацкий заозирался в поисках стражей. Граф криво ухмыльнулся и, оборзев сверх меры, издевательски процитировал творение поэтиссимуса, что-то там, ля-ля-ля-ля, чешу котофея, красавицы юбку, пышный пучок травы. «Хуарец!» – веско поддакнул попугай. «Любезный, животное делает вам рекламу», – заметил Яков еронически. Грацкий заломил древнеримскую бровь: «Мне реклама не нужна!» Тут надвинулась нелицеприятная таможня, за коей маячили усатые фанатики поэтиссимуса, при виде оного заметно взволновавшиеся, и наших странников затопили хабитюэльные в подобных местах хлопоты.

Вечером тех же марсиянских суток Яков обнаружился подле отеля «Карбункул» (в коем они с графом поселились под именами отца и сына Двоесвищевых, купцов первой гильдии, разведывающих торговлю пухом козозавра), вернее, за углом его, в заправской ресторации «Кантинуум». Облачившийся в сущие обноски граф траченым Вергилием плыл меж щербатых столиков по перегарно-маковому, с головными нотами марьиванны чаду. Был он аки рыба в родном аквариуме и разбирал дорогу без труда, несмотря на тусклые грушеньки, владычествующий в «Кантинууме» гвалт и редкостно неевклидову геометрию. Яков дивился повадкам начальника дипломатической разведки, однако виду не подавал.

На сцене старичок, пританцовывая, задорно выводил устаревший о прошлом годе хит:

Зовёт туманностьНас явить гуманность!Эй, гуманоид,Как нас влечёт иное!Задраим шлюзыДа прочистим дюзы!Пора настала —Я пилотом стала!

– Вон, в уголку справа, Хань Зулус, – чревовещал неутомимый Ксеномондов, – знатный контрабандист, надысь привёз груз рабынь с Галилеевых спутников, теперь при стерляди. Негодяй, хитроюзое ламбекуло, но бывает полезен. А вон под тем столом лежит марсиянское селебритэ Криворожище, мамаш-папаш, глядя по настроению, сюперборделя «Фудзи-Яма», куда вхож, опричь половины отцов города, вице-аудитор Мотль Аполлинарьевич Херц. А вон, глядите, Лунный Йоэ, чухонский душегуб, держит гигантиссимо слизня Порфирогенета, большого одиночества существо…

– Слизень? – не понял Яков.

– Дурень, – буркнул Ксеномондов незлобиво.

Старичок, переменив ритм, затянул романсоподобное:

Ах, марсияночка, глаза из хризолита,Ах, как же хочется прильнуть к тройной груди,Принцесса дерзкая, Лиола-Лиолита,Не уходи!..Не уходи!..В пески твои я погружаюсь безнадежно,Где цвёл когда-то твой старинный райский сад,Своею древностью пои меня так нежно,Ведь я твой раб!..Твой вечный раб!..

Ах, и правда: повстречать бы настоящую, автентичную марсияночку, размечтался Яков второю половиной мозга, доверив первой распознавать щебет Ксеномондова. Какой унош не слыхивал о местных обитательницах древнее пирамид египетских, о марсиянках, что не перевелись ещё, но всячески бегут людей, опричь молодых и сильных, коим краснопланеточки только и открываются, но в наружности землянок? Никто и подумать не смог бы, что лобызает марсиянскую нелюдь, кабы не чаемая тройная грудь, коей демуазели скрыть по некой причине не могут…

– А энтот кто? – вопросило занятое делом полушарие, имея в виду сумрачного жантийома в сером плаще, неотрывно тянущего кактусовое пиво чрез соломинку – верх пижонства, в излюбленном Яковом трактире «Васильевский Стиляжник» граничащий с обсценностью; да что там – даже студиозусы в ревельской «Ольдеганзе» эдакого бесстыдства себе не позволяли.

– Сего не знаю, – кратко ответствовал граф. – Напомню кстати, что мы с вами здесь по государственному делу, оттого считать ворон, облака и всяческую рвань не следует. Наш крючок алчет крупной рыбы. Садимся, мон шери, – и граф повелительно указал на столик под венецианским зерцалом, грустно отображавшим убогость интерьера. – Обсудим козоза…

В оный момент рутину «Кантинуума» вспорол утробный и леденящий жилы своею потусторонностию вопль. Кричала, очевидно, младая дева где-то в стороне пыхавшей марьиванной кухни. Яков оборотился. Невтоновы грушеньки под запаутиненным потолком разом вспыхнули, сообщив зрачкам несусветную резь, и погасли навек. Певучий старичок оборвался на полузвуке. Установились тьма и тишь, нарушаемая токмо ленивым поскрипыванием кожаных штанов (по направлению судя, то почёсывало зад кемарившее хозяйко борделя). И в этой-то тиши мгновение спустя заорали вновь, потустороннее прежнего.

«Демуазель в детрессе!» – не сговариваясь, сообчили друг дружке полушария. И случилась между ними следующая конверсация:

ЛЕВОЕ ПОЛУШАРИЕ: И какой же странный вопль! Никогда такого не слышало. Обертоны не имут аналогов…

ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Чайкою али зверем кричит!

ЛЕВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Я б воздержалось покамест от выводов.

ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Ах – льзя ль вообразить: марсияночка здесь и в беде! Когда ещё выпадет такой шанс, когда ждать милостей от Фортуны!

ЛЕВОЕ ПОЛУШАРИЕ: Окстись, какая марсияночка? Ты в Аресбурхе, это всё