Притяжение Андроникова - Коллектив авторов

Есть ядовитое словечко «популяризатор», которое с видом похвалы и тайным высокомерием обращают иной раз сухие жрецы науки к тому, кто не прячется за чащобу пустых и темных фраз и пытается сказать об искусстве теплым, живым словом, не снижая при этом его проблем. Для них, что не скучно, то «не наука».

Андроников не «популяризатор», а первооткрыватель. Увлеченность литературой и ее творцами, страсть к познанию искусства Андроников сделал коренной своей темой, и оттого увядавший, камерный бытовой жанр домашнего устного рассказа получил у него свежую силу голоса и общественный смысл.

Можно сказать еще, что ему дьявольски повезло. В тот момент, когда он понял себя, отстоял свой жанр и уже собирал на свои устные рассказы в творческих клубах и концертных залах довольно обширную аудиторию, будто специально для него человечество изобрело такую штуку, как телевидение.

Большой удачей было, конечно, и то, что Андроникова открыло радио. И все же Андроников был создан для телевидения, а этот аппарат был изобретен для него, как каравелла «Санта-Мария» для Колумба.

С юности я восхищался Андрониковым на сцене и никогда не забуду, как слушал его, забравшись на балкончик за железными прутьями (50 копеек место) под самый верх пупырчатого как калоша потолка зала имени Чайковского. После смерти моего старшего товарища по университету Марка Щеглова я прочел в его дневнике студенческих лет запись от 11 января 1948 года:

«Ираклий Андроников… Рассказы лермонтовского цикла увлекательнее иного приключенческого романа. Свою будущую деятельность в литературоведении я мыслю только такой. Это интереснее всего на свете. „Первый раз на эстраде”. Зал колыхался от хохота. С моими соседками чуть не сделалось плохо. Вспотели и навалились бессильно друг на друга и вдвоем – на меня».

Как точно совпадает эта запись с моими впечатлениями от вечеров Андроникова той поры! Но все же всю силу его импровизационного заразительного дара я понял лишь, когда увидел его вблизи.

Помню, как Маршак сказал об Андроникове, послушав его в одну из таких вдохновенных минут: «Это какой-то громокипящий кубок». Дар общения Андроникова и его способность громко восхищаться создают впечатление, что он рассказывает лишь для тебя и впервые. Да и в самом деле, если ты даже слышал прежде тот или иной его рассказ – он всякий раз звучит по-новому, в него вносятся иные краски, мысль и воображение причудливо ветвятся, находятся новые, точнейшие слова и жесты. И это творчество у тебя на глазах доставляет слушателям почти физическое удовольствие.

Вот почему я и говорю, что телевидение было для Андроникова находкой. С экрана, загорающегося теплым пятном в комнате, он говорит свободно, доверительно и увлеченно с двумя-тремя своими слушателями, будто не замечая, что смотрят и слушают его миллионы. Среди его устных рассказов я особенно люблю один – «Земляк Лермонтова». Там сторож лермонтовской часовни в Тарханах рассказывает, как убивалась по смерти внука бабушка, велевшая перевезти в родную землю его прах с Кавказа. Сохраняя непосредственность чувства, старик смотрит на события прошлого глазами человека нашего времени, способного оценить по заслугам и благородство души Лермонтова, и деспотизм характера бабушки («Да я вам откровенно скажу, только не по-научному: я эту бабушку ненавижу»). В своей любви к Лермонтову он старается быть справедливым, но не может скрыть пристрастья: «Я, конечно, понимаю… что Пушкин – Пушкин. Тут ничего не возразишь: Пушкин и есть Пушкин, из всех – первый. Но все же, если так допустить, что наш Михаил Юрьич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто бы из них был Пушкин!»

В полуграмотном и живописном рассказе преданного памяти Лермонтова старика – через столетие ярче проступает трагизм судьбы поэта. Рассказывает Андроников, и видишь самого старика-сторожа, который судит обо всем по-своему и даже бабушку укоряет в самовластии; видишь горе бабушки, потерявшей гениального внука, и самого поэта видишь. Искусство Андроникова связывает имена и лица, прокладывает мосты через десятилетия, сближает далеких по понятиям, образованности, кругу знаний людей.

Общительность, о которой я говорил как о черте личного характера, есть и черта его характера в творчестве. Андроников обладает высокой профессиональной осведомленностью, но его наука не замкнута, и этот естественный демократизм – в родстве с общительностью, как живым проявлением натуры. Он знаком с тысячами людей прошлых времен столь близко и основательно, что не простил бы себе, если бы не перезнакомил с ними и тысячи своих живых знакомцев – современников.

Историко-литературной науке Андроников сделал лучшую честь, привлекая к ней сердца многих. Искусству устного рассказа сообщил существенное содержание, поэзию научного разыскания. И в русскую культуру наших дней вошел как уникальное явление: человек-театр, где он сам и драматург, и режиссер, и единственный исполнитель бесчисленных ролей.

ДМИТРИЙ ЛИХАЧЕВ. Неповторимый талант

Ираклий Луарсабович был представителем веселой науки, науки праздничной, радующей людей и его самого. Он воспринимал каждое свое открытие как праздник для себя и для тех, с кем он этим открытием делится. Он был очень чуток к другим людям, и это питало его удивительный дар подражания, которое никогда не было злым или обидным. Он умел проникнуть в психологию, душу любого человека, в том числе и писателя, почувствовать скрытые мотивы его поведения, его творчества, и этим объясняются многие его научные и художественные открытия. У него был дар глубокого понимания других людей. Наука была для него радостным творчеством, хотя страданий в его жизни было очень много…

Он был представителем и грузинской культуры, и петербургской научной школы одновременно, и это сочетание праздничного, живого и академически строгого придавало его литературной работе редкостное своеобразие.

ВИКТОР ШКЛОВСКИЙ. Слово об Андроникове

Новое в искусстве часто появляется с улыбкой. Когда русский теоретик литературы Остолопов писал о молодом Пушкине, он говорил, что «Руслан и Людмила» – сказочка, которая в таком качестве может быть принята в литературе, хотя и нарушает литературные правила.

Жанр романа формировался в эпоху Сервантеса. Старший из европейских романов, широко построенный, уже наиболее психологический – «Дон Кихот Ламанчский» – в то же время почти пародия на роман, на рыцарский или плутовской. Я узнал Ираклия Андроникашвили, когда при виде его все радостно улыбались, потому что он хорошо показывал, как говорят другие.