Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

книгу, — вероятно, А. С. Макаренко познакомит вас с нею. Авторы — молодые ребята, одному 17, другому, кажется, 19 лет, а книгу они сделали талантливо, гораздо лучше, чем пишут многие из писателей зрелого возраста.

Для меня эта книга — праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей.

Хотелось бы мне, милые товарищи, чтоб и вы поверили друг в друга, поверили в то, что каждый из вас скрывает в себе множество ценнейших возможностей, не-проснувшихся талантов, оригинальных мыслей, что каждый из вас — великая ценность.

Это — самая великая вера, только она и должна быть. Всегда лучше ждать друг от друга хорошего, чем-плохого, а ожидая от людей плохого, — мы их портим. Люди потому и плохи, что плохо смотрят друг на друга.

Рад я, что вы организуете оркестр и что у вас хорошо идет театр. И работа хорошо идет.

Всякая работа — тоже игра, если любить работу.

Ну, будьте здоровы, товарищи, желаю вам всего доброго и бодрости духа.

Крепко жму 350 ваших лап.

М. Горький

29. III. 27.

Сорренто.

854

М. И. ОСИПОВОЙ-БОРИСОВОЙ

1 апреля 1927, Сорренто.

М. Борисовой.

Сердечно благодарю Вас за Ваше милое, очень тронувшее меня письмо.

Это большое счастье, вот такое единение с читателем, какое выражено Вами.

Посылаю Вам «Дело Артамоновых», желаю доброго здоровья, бодрости духа.

М. Горький

1. IV. 27

Sorrento.

855

Н. Н. НАРВЕКОВУ

13 апреля 1927, Сорренто.

Я думаю, что Вы сами, Н. Н., чувствуете: стихи и проза Ваши «несовершенны», а проще говоря — плоховаты. Свое лицо, свою душу Вы еще не умеете выразить своими словами и пишете почти так, как у нас пишут сейчас сотни селькоров. Но я вставил словечко — почти. Это потому, что — мне кажется—дарование литературное у Вас есть и лицо свое тоже есть, нет у Вас слов. Но этим недостатком страдают весьма многие из писателей признанных, печатаемых в журналах.

Решать за Вас вопрос: литература или общественная работа? — я, конечно, не стану, вопрос этот можете решить только Вы сами. Скажу однако, что, на мой взгляд, литература — тоже общественная деятельность и — очень трудная. Вот я пишу 35 лет, а доволен собою не был, наверное, и 15-ти раз.

Все-таки я бы посоветовал Вам: учитесь писать, учитесь наблюдать, читайте, учитесь всегда и всему.

Вы напрасно — шутливо или уничтожительно? — называете себя «селькоришкой», — селькоры и рабкоры чрезвычайно важное явление в нашей жизни, и тот, кто вызвал его, — великий умница. Вы, селькоры, — будущая деревенская интеллигенция, та сила «от земли», которая должна будет до корней реформировать весь быт, весь хозяйственный обиход деревни и духовно, психически связать ее с городом во единую и действительно революционную силищу. Очень хорошо знаю, что вам трудно, что вас не понимают, знаю, как много ваших товарищей по работе изувечено, убито. Это мало значит: всех — не перебьют. Старая, враждебная новшествам сила слабеет, вымирает, а ваша армия все растет.

Всем вам надобно одно: хорошо понять, какая великая работа ждет вас, какое огромное дело можете вы, Коммунисты деревни, сделать. И всем вам надобно учиться упорно, всегда, всему. Вот что. Затем я скажу лично Вам: если Вы любите литературный труд, любите писать — не бросайте это! Труд литератора — горький труд, но он необходим. И он особенно важен теперь, когда за него взялись сотни таких людей, как Вы.

Желаю всего доброго.

А. Пешков

Возвращаю стихи.

13. IV. 27.

Сорренто.

856

И. А. БЕЛОУСОВУ

15 апреля 1927, Сорренто.

Дорогой Иван Алексеевич —

спасибо за память, книги получил. Само собою разумеется, что и я отлично помню Вас, у меня до хороших людей память цепкая.

Книжку Вашу о литераторах прочитал, много разбудила она воспоминаний и грустных и веселых.

Интересную, богатейшую жизнь прожили мы, дорогой И. А., — не правда ли? Не знаю, как Вас, в Москве, а меня, здесь, многое в современной жизни России и удивляет и восхищает. Очень внимательно читаю молодых литераторов, хорошие задатки у многих.

Как живете? Напишите о себе побольше, — буду благодарен.

Всего доброго.

А. Пешков

15. IV. 27.

Sorrento.

857

С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ

17 апреля 1927, Сорренто.

Дорогой Сергей Николаевич —

автор «Новой бурсы» Леонид Добронравов, человек бесталанный и неумный, умер осенью в Париже. Мне кажется, что один из «шкидцев», Леонид Пантелеев, — парень талантливый. Ему сейчас 20 лет, он очень скромен, серьезен, довольно хорошо знает русскую литературу, упорно учится. «Пинкертоновщина» ему чужда. Мне думается, что среди молодежи есть немало таких, которые не поддаются «американизации», напр., Малашкин, Василий Андреев, Четвериков, — можно насчитать десяток и больше.

Разве из того, что я сказал о Вашем Лермонтове, можно понять, что я его считаю «серым»? Читая пьесу, я этого не чувствовал, он достаточно ярок на фоне очень резко очерченных Вами фигур, его окружающих. Но мне кажется, что человек, который написал «Мцыри» и «Ночевала тучка золотая», был острее, непримиримей. Впрочем, я мало читал о Лермонтове, сужу о нем по стихам, по «Герою». А к правде у меня отношение того визиря, который «рассказал о рае, преувеличивая его действительную красоту».

Второй том В[ашей] книги издаст, вероятно, лицо, которому переходит все дело издателя первого тома. В конце месяца будем знать об этом точно.

Сегодня — первый день пасхи и — какой день, дорогой С. H.I Цветет ромашка, — здесь она — кустарник, — герань, розы, японский клен, мимоза, зацвел дрок, цветет глициния, незабудки и еще какие-то неведомые мне деревья, кустарники. Перец тоже зацвел. Вчера был хороший дождь, и это очень разбудило все, после нескольких сухих, жарких дней. По саду ходит моя отчаянная внука Марфа Проказница и кокетничает с сыном Ивана Вольного— есть такой литератор — мальчиком 12-и лет. Он родился на Капри, живет в Неаполе, по-русски почти не говорит, учится в школе, признан «королем латыни», переводится из класса в класс без экзаменов «в пример другим». А отец его орловский, Малоархангельского уезда, мужик. Вообще здесь, в Европах, русские дети в чести и вызывают общее изумление педагогов своей талантливостью. Взрослые изумляют своей безалаберностью иностранцев и совершенно болезненной злостью меня. Злостью и тем еще, что невероятно быстро забывают русскую грамоту,