Марсель Дюшан. Послеполуденные беседы - Кэлвин Томкинс

ПЧ: А когда Вы решили взяться за биографию Дюшана?

КТ: Она вышла в 1996 году. Но, знаете ли, есть ведь и более ранняя версия?

ПЧ: Издательства Time-Life?

КТ: Совершенно верно. Примерно через год после того, как появился мой очерк в New Yorker, редакторы журнала Time-Life начали работу над «Библиотекой искусства», в девяти томах. Первый был о Леонардо да Винчи, второй – о Микеланджело, третий – о Делакруа и четвёртый, что просто невообразимо, – о Дюшане. Из-за моего очерка в New Yorker они спросили меня, не возьмусь ли я за книгу. Никогда не забуду то первое редакционное совещание: офис Time-Life в Рокфеллеровском центре, за столом – человек десять-двенадцать. Мы обсуждали в основном, какие можно найти фотографии и так далее. Меня о чём-то спросили, я был не в курсе и сказал: «Давайте-ка я лучше спрошу самого Марселя – мы с ним увидимся в эту пятницу». Воцарилось гробовое молчание. Я оглядел собравшихся и понял: они все были уверены, что Дюшан давно умер! Думаю, знай они, что он жив, никакой биографии в планах издательства и в помине бы не было.

ПЧ: Но тогда уже было поздно?

КТ: Да, они уже запустили книгу в производство.

ПЧ: А как Дюшан отнёсся к этой книге? Думаете, он её читал?

КТ: Вот уж не знаю.

ПЧ: Вы изучаете жизнь и творчество Дюшана вот уже более полувека. Интересно, каким Вам видится сегодня его наследие?

КТ: Думаю, одним из самых важных моментов является именно его позиция полной свободы: от традиции, от разного рода догматов. И то, как он ничего не принимал на веру. Дюшан не раз говорил мне, что подвергает всё сомнению и это даёт возможность постоянно открывать что-то новое. В этом, безусловно, один из главных элементов его наследия: эта его потребность, даже страсть ставить всё под вопрос, вплоть до самой природы искусства. Истинный смысл реди-мейдов – в отрицании возможности чётко определить, что такое искусство. Искусством может быть что угодно. Искусство – не предмет и даже не образ, а духовная деятельность. И эта идея проходит сквозь всё его творчество. Новатором Дюшан стал именно благодаря той свободе, которую сумел для себя найти. И он всячески бежал любой ответственности, способной эту свободу ограничить: жил чрезвычайно просто, как говорится, на медные деньги, сократив свои потребности до абсолютного минимума – что, в свою очередь, позволяло ему полностью отдаться поискам. Эта позиция вечного экспериментатора – пожалуй, самый важный его дар нам, потомкам.

ПЧ: Сегодня многие художники называют себя «дюшановцами» по духу – находятся даже те, кто именует себя «реди-мейд-артистами». А Вы чувствуете дух Дюшана в их творчестве?

КТ: Да нет, не очень. Думаю, Дюшан и сам понимал, что тот канон поведения, который он для себя разработал, способен открыть великое множество путей – и в том числе к лености в искусстве. Если искусством можно счесть всё, что угодно, тогда, наверное, и не надо так напрягаться. Кажется, некоторые из сегодняшних концептуалистов убеждены, что под искусство можно подогнать любую идею, даже самую посредственную.

Дюшан на фоне «Велосипедного колеса». 1963. Ретроспективная выставка. Художественный музей Пасадины, Калифорния

ПЧ: Вам это не кажется убедительным?

КТ: Не всегда. Но ещё один аспект влияния Дюшана – это его юмор. Юмор всегда был редкой породой в искусстве, но, как мне кажется, после Дюшана его стало больше.

ПЧ: Юмор в искусстве – действительно редкость?

КТ: Боюсь, что да.

ПЧ: В Ваших беседах с Дюшаном меня поразила его живость – и то, как он всё-таки изменился со временем.

КТ: Да, была в нём такая лёгкость сердца, что просто… вот из-за таких вещей находиться с ним рядом было просто наслаждением.

ПЧ: А может, это наслаждение отчасти объясняется и тем, что по жизни он шёл легко, если можно так сказать?

КТ: Возможно. Он не предлагал готовых ответов или решений. При помощи творчества – или, наоборот, отказываясь от него – Дюшан пытался понять, как жить достойно. Вы знаете, мне даже казалось… Я тут недавно прочёл одну книгу о Монтене…

ПЧ: «Руководство к жизни» Сары Бейкуэлл?

КТ: Да, эту! Прекрасная книга. Так вот, Дюшан мне кажется такой монтеневской фигурой.

ПЧ: В каком смысле?

КТ: Он не указывал, как жить, а скорее неустанно пытался определить это сам. Один из его друзей, Анри-Пьер Роше, сказал однажды: подлинный шедевр Дюшана – это то, как он распоряжался временем.

Стрижка (Марсель Дюшан). 1919. Фото Ман Рэя

Послеполуденные беседы

I

Кэлвин Томкинс: Сегодня я хотел бы попросить Вас рассказать о Вашей жизни в Нью-Йорке до Первой мировой. Вы как-то сказали, что город с тех пор сильно изменился.

Марсель Дюшан: Ну, жизнь во всём мире пошла по-другому. Взять хотя бы налоги. В 1916-м, 1920-м налогов попросту не существовало – или это было настолько неважно, что люди о них даже не думали. Сегодня с приближением марта или апреля всех начинает бить фискальная лихорадка, каждый твердит, что не может ничего себе позволить, надо ведь платить налоги. Раньше всей этой горячки никто и не знал. Да и в остальном жизнь шла гораздо спокойнее, по крайней мере в том, что касалось отношений между людьми. Было куда меньше всей этой мышиной возни, которую сегодня только и видишь. Весь мир крутится, как белка в колесе, Америка тут не исключение.

КТ: Но, вместе с тем, несмотря на всю коммерциализацию и мышиную возню, нельзя не признать, что среди молодых художников сейчас происходит масса всего интересного. Они куда изобретательнее, по-настоящему берут за душу…

МД: Да, тогда не было такой активности. Собственно, художников было меньше. Профессия художника, решение выбрать этот путь были уделом немногих, в отличие от того, что творится сегодня, когда молодой человек без каких-то особых способностей говорит: а не попробовать ли мне себя в искусстве? В моё время молодые люди, не знавшие, куда себя деть, пробовали себя в медицине или учились на адвоката. Так уж было заведено. Всё было проще, и обучение не занимало столько времени, как сейчас. Диплом врача получали года за четыре, во Франции, по крайней мере. И в Америке, не знаю точно, наверное, столько же – не то, что сегодня. Всё это сильно