Полукровки - Стивен Грэм Джонс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все имеет смысл, если смотреть достаточно долго.
Только вот Даррен появился в доме через два или три часа. Он был обнажен, тяжело дышал, был весь в поту, с дикими глазами, с ободранным плечом и набившимися в волосы листьями и веточками.
На его плече был черный мусорный мешок.
– Всегда бери черный мешок, – сказал он мне, входя и бросая мешок на стол.
– Потому, что белое видно в ночи, – ответил я ему, как в те три раза, когда он уже приходил домой нагим и грязным.
Он взъерошил мне волосы и прошел в дом за штанами.
Я приоткрыл мешок, заглянул внутрь.
Там были мелкие деньги и земляничный кулер.
Последняя история, которую рассказал мне Дед, была о зубе в его голени.
Либби оторвалась от кухонной раковины, когда услышала, что он принялся ее рассказывать.
Она прижимала к щеке большой сырой стейк – последствия общения с Рыжим прошлой ночью.
Когда она вошла внутрь, готовая приняться за работу, она увидела мешок Даррена на столе, взяла его, даже не заглянув внутрь. Она пошла прямо в старую спальню Даррена. Он спал поверх простыней, в штанах.
Она с такой силой швырнула в него мешок, что две бутылки разбились и пролились ему на спину.
Он проснулся, крутясь и плюясь, открыв рот и оскалив зубы.
– На сей раз я его, мать вашу, прикончу, – сказал он, выбираясь из постели, сжимая и разжимая висящие кулаки, но Либби уже была рядом. Она сильно ткнула его в грудь, крепко расставив ноги.
Когда начались крики и полетели вещи, кто-то из них громко захлопнул дверь, чтобы я не видел.
В гостиной закашлялся Дед.
Я пошел к нему, выпрямил его в кресле и, поскольку Либби сказала, что это сработает, попросил его рассказать о шраме возле его рта, о том, как он его получил.
Когда он наконец посмотрел на меня, голова его моталась на шее, а здоровый глаз был мутным.
– Деда, Деда, – стал трясти его я.
Я знал его всю мою жизнь. Он рассказал мне сотни вервольфовских историй здесь, в гостиной, раз даже сломал кофейный столик, когда злая клейдсдельская лошадь встала перед ним на дыбы и ему пришлось отступить, и глаза его были в два раза больше, чем я когда-либо видел.
В задней комнате разбилось стекло, треснуло дерево, и крики стали такими громкими, что я даже не мог сказать, Либби это или Даррен, или вообще человек ли.
– Они слишком любят друг друга, – сказал Дед. – Либби и ее… этот…
– Рыжий, – сказал я, пытаясь закончить фразу, как это делал Даррен.
– Рыжий, – сказал Дед, словно собирался пойти туда сам. Он думал, что там Либби и Рыжий. Он уже не понимал, какой сейчас месяц.
– Он тоже неплохой волк, – продолжил он, мотая головой из стороны в сторону. – Вот в чем дело. Но хороший волк не всегда хороший человек. Запомни это.
Это заставило меня подумать об обратном – значит ли, что хороший человек – хороший волк. И что лучше, а что хуже.
– Она этого не понимает, – сказал Дед, – но она похожа на мать.
– Расскажи, – сказал я.
Он сразу и рассказал – или начал рассказывать. Но его воспоминания о бабушке уходили в сторону, он говорил о том, как ее руки выглядели с сигаретой, когда она отворачивалась от ветра, как прядь волос всегда падала ей на лицо. О родинке над ее левой ключицей.
Вскоре я осознал, что Даррен и Либби здесь, слушают.
Это была моя бабушка – и их мать. Которой они никогда не видели. От которой не осталось снимков.
Дед улыбнулся слушателям, поскольку здесь была его семья, подумал я, и начал рассказывать о ее тушеном мясе, о том, как он воровал для нее морковку и картошку по всему графству Логан, как притаскивал их в пасти, как ему всегда стреляли вслед, и в воздухе всегда было полно свинца и градом сыпались гильзы, как ему приходилось отряхиваться на террасе после возвращения домой, словно после града.
Либби чуть приоткрыла холодильник, вытащила стейк, подержала его под горячей водой в раковине, чтобы нагреть до комнатной температуры и приложить к лицу.
Даррен просочился в гостиную, сел на корточки возле кресла, в котором обычно сидел, словно не желал прерывать рассказ, а Дед продолжал о бабушке, о том, как впервые ее увидел. Она прогуливалась по Бунсвилю под желтым зонтиком. Он не был похож на большую ромашку, сказал он. Просто зонтик, но стоял ясный день.
Даррен улыбнулся.
На левой его щеке теперь красовались три глубокие царапины. Но ему было все равно. Он был как Дед, у него тоже будут тысячи историй.
На кухне Либби в конце концов отключила воду и прижала стейк к левому глазу. Он еще не совсем распух и заплыл. Глаз был красным, словно выскочил.
Я ненавидел Рыжего, как и Даррен.
– Продолжай, – сказал Даррен Деду, и еще две-три минуты он снова слушал и слушал его рассказ о бабушке. Пока Дед не наклонился вперед, чтобы подтянуть правую штанину. Правда, на нем были шорты. Но пальцы его работали по памяти о штанах.
– Он хотел услышать, как это случилось, – сказал он и постучал пальцем по глубокой дырке на голени, которой я никогда не замечал прежде.
Вот тогда Либби оттолкнулась от раковины.
Ее губы были красны, но часть моего сознания отметила, что это от стейка. Она его жевала.
Другая часть меня смотрела на указательный палец Деда, вонзающийся в голень. Я спрашивал его о шраме у рта, а не на ноге. Но я не намеревался отвлекаться.
– Пришлось ту собаку… – сказал он мне, именно мне, и Либби уронила свой стейк на линолеум.
– Пап, – сказала она, но Даррен резко поднял руки. – Он не может, не это… – сказала она почти визгливым голосом, но Даррен закивал – нет, он может.
– Тебя не было там, – сказала она ему, и когда Даррен снова посмотрел на нее, она повернулась, хрюкнув, пнула низкую дверку и, как я понял, выбежала в сад. По крайней мере, ее «Эль Камино» не завелся.
– Что случилось? – сказал я Деду.
– У нас была та собака, – сказал Дед, кивнув, словно все это снова обрушилось на него, шевеля пальцами перед глазами, словно история была волокнами в воздухе, и если он поднимет руки как надо, то сможет собрать их и поймать смысл, – у нас была та собака, и она… она сцепилась с кем-то, ее укусили… укусили, и мне,
