Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

И тут только я увидел, что левой-то руки у Ермилова совсем нет. Когда он в печи кочергой шуровал, казалось: все как следует у него, а распрямился — пустой рукав болтается.

Я напялил женскую кофтенку, украшенную вместо карманов малиновыми заплатами, надел длинные штаны, закатав их до колен, и — прыг на пол:

— Жарко мне. Помогать буду.

— Прыткий какой. Погодь. Вот клинья придержать — твое будет занятие. Воды с колодца принесешь аль нет? Не суметь, поди?

— Ой, не суметь. Мигом.

— Тебя как звать?

— Митька… Митя Сорокин.

— Так, Митрий. Тезка, значит. На матерь похожий. Когда она семя привезла, я, брат, пластом лежал — хворь навалилась, а теперь ничего. С маслом домой поедешь.

Маслобойщик дал бадью, не велел наливать полную, чтобы не надсадиться.

— Еще воденка потребуется — сбегаешь, колодец рядом.

Весело выбежал я на улицу, взглянул на солнце, которое уже скатилось с полудня, и ласково приговорил быка:

— Горька, Горюшка, скучно тебе?

Следом за мной вышел Митрий. Когда я опускал бадью в колодец, предупредил:

— Через срубник не перегибайся, а то улькнешь.

Он хлопнул Горьку по боку сильной лопатистой рукой, коленом подтолкнул снизу бычью морду и ловко рассупонил хомут, сбросил гужи. Звучно ткнулись в землю оглобли, таратайка задрала зад, словно курица, клюющая зерно.

— Пускай скотина от сбруи отдохнет. — Дед еще раз хлопнул Горьку и повел за огород на луговину, навязал его там.

Вернулся, осмотрел таратайку, приподнял оглобли и под одну из них подставил дугу. Хомут перенес к тыну, привалил хомутиной наружу. И молча наблюдал, как я, перебирая гладкий шест, быстро опускаю бадью во второй раз, потому что в первый из-за торопливости ничего не зачерпнул. Вот бадья чохнулась об воду, вздрогнул и замер вверху, на комле «журавля», обрубок бревна, привязанный проволокой. Я придавил шест вниз, и бадья захлебнулась, исчезла под синеватыми маслянистыми кругами, но тут же упруго вынырнула, быстро побежала на свет.

— Ловкий. Выливай тогда в колоду, раз еще зачерпнул. — Дед взял бочонок из таратайки, пошел домой, шаркая берестяными ступнями (обувка такая), поднялся на крыльцо и оглянулся. Следом за ним — и я, как большой, несу бадью в одной руке, стараясь не сгибаться.

…Эта изба не похожа на мою родную — тут просторно и вроде бы не уютно: ни стола под льняной скатертью, ни стульев, ни кровати, ни фотокарточек в рамках. Посередине — большая колода, положенная концами на два остулка, под ней, прямо на полу, — корыто с покатцем в одну сторону и сверленым ходочком, заткнутым деревянным штырем. На длинной скамейке в рядок положены желтые, будто бы подсвеченные изнутри, деревянные плашки и клинья да большущий деревянный молоток с бойками, обжатыми металлическими ободьями. У передней стены плотно друг к другу поставлены четыре корчаги разной величины, а на шестике между опечком и поставцем повешены блестящие, словно хром, холстины. В нижнем ярусе поставца было около десяти плиток жмыха. И все это будто маслянисто переливалось и таяло в солнечном свете.

Митрий пихнул левый пустой рукав в ворот рубахи и даже застегнул первую сверху пуговицу.

— Теперь знай поспевай.

И началось маслобойное чудодейство. Пузатая корчага, накрытая большой сковородой, точно огромный гриб с толстенной ножкой, плавно поворачиваясь, явилась из печи на шесток. Брякнул ухват, приставленный к стене. Ловко и почти бесшумно сдвинув сковороду, дед, не боясь обжечься о парящую корчагу, аккуратно обложил ее фартуком и прижал к себе. Повернулся к столу, тряхнул корчагу над разостланной холстиной. Толченное в ступе и распаренное льняное семя оказалось на столе вязким с виду ворохом, тут же обволокло его желтоватым ароматным парком. Но ворох враз был расплюснут одним движением руки Митрия, оказался под холстиной, захлестнутой со всех сторон, и в облике сдобного пирога на растопыренной ладони переплыл со стола к колоде, шмякнулся между плашек, опять изменив свою форму. Я едва успевал замечать изменения вокруг маслобойщика. Вот клинья уже уткнулись носами по обе стороны от плашек, а молоток короткими чвакающими ударами вогнал их до половины. Митрий широко улыбнулся, и подпаленные, тоже желтоватые, усы его приподнялись, расползлись по щекам, а небольшая бородка выдвинулась вперед, глаза блеснули добром и приветливостью:

— От солнца зайди. Вот сюда и садись на корточки. Да гляди в оба. Первую росинку не прозевай.

Он ударил сначала по одному, потом, помедлив, по другому клину немного сильнее, чем в начале, и, ловко пихнув молоток под локоть, быстро вставил два подклинка.

— Подтаяло в аккурат, — тихо, с какой-то особой азартностью вымолвил Митрий и пригладил усы к щекам. — Будем смелее теперь, росить надо. А ты, как янтарек родится, сказывай мне. Вот тут посередочке ожидай, — показал он на подбрюшину колоды.

Не имея представления о каком-то янтарьке, все-таки я навострился, чтобы не прокараулить. Молоток по очереди, вежливо кланяясь, клевал то клинья, то подклинки, а в колоде все тоньше и тоньше чвакало. Маслянисто шуршал над моей головой вспархивающий фартук деда. И вот вроде бы тоненько пискнула тяжелая пчела, так она пищит, когда с ношей пролезает в узкий леток… И верно! внизу в зеленоватом сумраке вдруг появилась желтая, словно обсыпанная вербной пыльцой и нагруженная обножкой пчелка. Я побоялся, что ее там может прижать, и, чтобы спугнуть, прикоснулся к ней, но вместо пчелы увидел на пальце пенистую капельку.

— Не прозевал… Молодец! Вот сейчас и янтарек родится. — Маслобойщик еще раз легонько ударил. Крупная золотистая капля, похожая на гладкий прозрачный камушек, нет, на кругляшок застывшей сосновой смолы, беззвучно упала в корыто и тут же исчезла, будто растаяла. Но за ней появилась вторая, еще ярче, золотистей, похожая на маленький пожелтевший березовый листочек.

— Пошло! — басовито радовался дед. — Пошло, слава богу… В ручеек теперь растянется.

И действительно, потянулся тоненький, вязкий, словно медовый, ручей, от которого, кажется, пахло и свежим медом, и голубыми цветочками льна, и протопленным сухим овином, и горячим гороховым киселем.

Митрий понял, что мне очень хочется попробовать свежего масла; подставив чайное блюдечко, подождал, когда скроет дно.

— Макать будешь. — Усадил меня к подоконнику, дал большой ломоть настоящего ржаного хлеба.

Ничего вкуснее не бывает, чем свежий хлеб с теплым льняным маслом, думал я, прикасаясь куском к солнечной желтизне. Чтобы растянуть удовольствие, не жевал хлеб, а просто ждал, когда он растает во рту. Я был счастлив беспредельно. И солнце светило для меня, и масло струилось для меня, и дед мне улыбался.

Маслобойщик был доволен поведением помощника, сделав очередную закладку, он прикоснулся теплой ладонью к моим ершистым соломенным волосам и опять дал команду: