Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

на кауром мерине, и круглый ширкунчик под дугой. «Вот черти несут!» — так выразил я свое удивление словами матери. Встав на колени, поспешно потянул быка на обочину, а тот не подчинился: голову в сторону воротит, перекошенными ноздрями трясет, но все равно прет по колее. Чуть не наскочили на нас ретивый конь да лихой наездник — показалось, что уже все, и я зажмурил глаза. В лицо полетели песчаные лепки, потому что на резком отвороте колеса сильно резанули песок. Когда я посмел оглянуться, тарантас был уже далеко, а дядька грозил пальцем, в ругательствах оскалив зубы.

— Ты, Горька, упрямый и бессовестный! Важному человеку дорогу не уступил! — Я замахнулся плетью, но бык швыркнул хвостом по кнутовищу, выбил его из рук и сам тут же остановился, ждет, когда плеть подберу. Такая понятливость смягчила мое отношение к Горьке. Я решил: не надо махать, а то он такое вытворит, что намаешься. Если обидишь, придется испытать силу бычьего упрямства. Горька был на это способен: заупрямится, ляжет, тогда ни вожжами, ни криком, ни плетью, ни даже «пропеллером» не заставишь подняться, идти дальше, пока не измотает тебя. «Пропеллер» — это последнее средство. Был такой жестокий способ: крутили быкам хвосты…

Я снова устроился в соломенном гнезде и стал смотреть по сторонам, замечать дорогу. Мечтал теперь только о том, чтобы не встретилась машина, потому что не знал, как поведет себя Горька. Сам-то я несколько раз видел машину, даже катался в кабине с приветливым шофером, который приезжал сватать нашу учительницу Галину Ивановну. Вспомнив учительницу, я решил в понедельник рассказать в классе о том, как нахрапистый, крикливый бригадир Большаков вдруг доверил мне дальнюю поездку за маслом, потому что все деревенские заняты на картошке и молотьбе льна.

Солнце поднялось над лесом, высветило летящую через дорогу паутину, загнало туман в дальние ложбины. Как-то просторнее стало в природе. Открывались белесые и сизоватые поляны, впереди уже виднелись крыши никольских домов. А дальше — об этом мама говорила — за селом, оставшимся в стороне, пойдет редкий сосновый бор. По такому бору ехать одно удовольствие, даже издалека можно увидеть стайки маслят и едва проклевывающиеся зеленушки.

Все было просто: сиди в телеге, изредка для порядку покрикивай на быка, пусть он не засыпает на ходу и на всякий случай поглядывай вперед, чтобы, завидев машину, вовремя выпрыгнуть, за кольцо вывести Горьку на обочину. К счастью, ни одной машины не появилось, все деревни оставались в стороне то слева, то справа. Я уже думал, благополучно доеду до Портюга, все идет так, как мама обсказывала, даже скучновато было, потому что ни ездока, ни пешего на дороге. Раза три пытался подторопить Горьку, но лихой езды не вышло: бык трусил несколько метров, вихляясь и мотая головой, резко затормаживал, словно пугался какой-нибудь ямины, колдобины или близкого куста, снова медленно шлепал раздвоенными разлапистыми копытами, роняя тягучие обрывки слюны. Он уже хотел пить. По моим предположениям, скоро должна была преградить дорогу река. А там оставалось переправиться вброд и подняться на глинистую гору. За Сорвином окликнула меня старушонка с белой полотняной котомочкой за плечами:

— Хошь до отворота подвези, милай.

Она поставила аккуратный лапоток на ступицу колеса, перешагнула за искосину и тут же присела, словно клуша, нахохлилась.

— В Баламыкино мне. До почты ходила, посылочку отправила. Крахмальцу свежего припасла да картохи насушила. Мнуку в Кострому, в фазае тама. Пропитанья-то, поди, не хватает. Нынче везде не сладко. Хлеба не народилось, картошка тоже одна мелочь… А ты чей будешь? По обличью не пойму, а понимаю: не дальний.

Старушка дотошно расспрашивала, я охотно отвечал, стараясь выглядеть взрослее. И оказалось, что мы с ней даже родня какая-то. Это хорошо, думал я, что посадил, а то плохо было бы, если родственницу даже не подвез. Своей-то бабушки уже не было у меня, ее плохо и помню, а эта, как родная, обо всем расспросила, посоветовала, как лучше на обратном пути с глинистой горы спускаться, и даже дала голубоватый крахмальный пряник. Прощаясь, она погладила мои ершистые волосы и заботливо оглядела все ли ладно у Горьки в упряжке.

— Доедешь, не торопись. Конь рогатый заартачится — не убивайся, люди добрые помогут. — Она прошептала еще что-то и перекрестилась. — Поезжай. Бог с тобой.

По сыпучей боровой дороге таратайка катила мягко, лишь изредка громыхала, тыкаясь колесами в высокие выбитые корни. Слева и справа попадались коричневые маслята, как у нас говорят, мостами. И это радовало: поеду обратно, целый ворох наберу, а пока не трону, все равно очервивеют. Сосны постепенно снизились, перемешались с мелким ельничком, а потом и совсем затерялись в дымчатом ольховнике. Все чаще обозначались поляны с копенками можжевельника. Перед рекой и кусты можжевеля и разлапистые елочки широко разбежались. Между ними уже был разостлан на вылежку лен.

Бык упирался, словно не хотел идти под гору, вплотную притулил к передку таратайки мосластый зад. Он так и вылезал из хомута, скользил широко расставленными ногами по мокрой глине. Горьке надоело упираться, он вдруг дернул и галопом помчался к широкой воде, отрывая от земли и подбрасывая таратайку. Напрасно я натягивал вожжи, пытался его удержать. Зря не послушал бабушкиного совета, надо было пропихнуть в колеса какую-нибудь валежину…

Перед самой водой бык опять резко затормозил и словно на лыжах съехал в бурлящее перекатное течение. С ужасом подумалось: а вдруг тут ему — с рожками. Но воды было Горьке по колено. Он жадно уткнулся, торопясь смыть пену с ноздрей, загуркал горлом.

Вода бурлюкала в колесах, вихрилась вокруг седоватых бычьих ног и увлекала течением тяжелый расслабленный хвост. Хотя и не глубоко тут, но невозможно было разглядеть дно и потому жуткой казалась незнакомая река. Горька пил недолго. Приподнял морду и пошел к другому берегу, очевидно угадывая направление без помощи кучера по выбоинам. На выезде, метрах в десяти от берега, он встал: то ли ему приятно было от того, что вода обмывает заскорузлое пузо, то ли хотел еще попить.

…Выполз из-за бугра трактор с большими бункерами по бокам — такого я еще не видывал. Это был трелевочный «газген», один из тех, для которых по зимам даже в колхозах заготавливали чурку. Урчащее чудище удивило Горьку, он выпучил глаза, набычился…

Тракторист, узколицый парень в шлеме танкиста, и те двое, что стояли на плите за кабиной, могли подождать на горе или свернуть в сторону и пропустить нас, но им, видно, не терпелось. Трактор, грохоча и фукая сизым дымом, торопливо сползал меж холмами по узкой дороге и, как я понял,