Благодарность - Дельфина де Виган

— Нет. Об этом и течи быть не может. Старики — тяжкая обуза. И потом, уже ничего не исправить. Я прекрасно понимаю, к чему все идет.

Директриса переводит взгляд с Миша на меня и осведомляется:

— То есть сейчас вы живете в доме мадам Сельд?

— Да, вечером и ночью я там. Днем, пока я на работе, с нею сиделка.

— Я позвоню вам, как только появится свободное место. Лечащий врач мадам Сельд подтвердил, что она нуждается в уходе. Думаю, вопрос решится в скором времени, но точных сроков не назову. Все зависит от… выбытия.

Директриса поднимается из-за стола. Миша смотрит на меня, ожидая моего сигнала. Я помогаю ей встать на ноги и взяться за трость.

Маленькими шагами мы выходим из комнаты.

Миша закрывает за собой дверь квартиры — дверь, которую она запирала и отпирала день за днем на протяжении многих лет. Миша понимает, что сегодня делает это в последний раз. Она хочет сама повернуть ключ в замке. Она знает, что больше не вернется сюда. Больше не включит телевизор, не разгладит покрывало на кровати, не вымоет сковородку, не задернет шторы в солнечный день, не повесит халат на крючок в ванной, не похлопает по диванным подушкам в попытке вернуть им давным-давно утраченную форму. Миша раздала вещи — мебель, кровать, магнитофон, посуду, тостер. Взяла с собой лишь несколько книг, фотоальбомы, три десятка писем да личные документы, которые выкидывать нельзя. Миша понимает, что снялась с якоря.

Мы с Миша входим в ее новую комнату. Меблировка здесь простая: кровать, тумбочка, стул, кресло, письменный стол, стенной шкаф. Термостойкий пластик, просто пластик, светлое дерево. Мягкие пастельные цвета. Все добротное, качественное, по стандарту. Миша усаживается в кресло, я раскладываю вещи. Она скользит взглядом по чистым голым стенам, по занавескам с узором в цветочек. Лицо у Миша хмурое, настроение мрачное.

— Не беспокойся, ты сможешь украсить комнату по своему вкусу. На стены повесим какие-нибудь фотографии, а на стол поставим красивый комнатный цветок в горшке.

— К чему все это?

— Чтобы стало поуютнее.

— И что изменится? Думаешь, картинки на стенах помогут мне почувствовать себя тут как дома?

— Ты права, Миша, это не твой дом, но это не повод считать, что тут плохо. Какое-то время тебе придется пожить здесь, а значит, постарайся глядеть на все веселее.

— Ну да. Придется пожить, — отзывается она с непонятным мне намеком.

Вид у Миша не ахти, глаза грустные. Неожиданно ее взгляд проясняется.

— Ты нашла в моей сумке бутылку?

— Какую бутылку?

— С виски.

— Да, она там. Но, по-моему, брать сюда спиртное не очень разумно, Миша, учитывая твои падения и прочее… Ты точно хочешь оставить ее у себя?

— Послушай, я делаю буквально один лоточек перед сном, выпиваю крошечный стаканчик: такая доза меня не убьет. Поставь, пожалуйста, бутылку в шкатулку. Не очень высоко и не очень низко, за одежду, будь любезна.

— Ты уверена, что это разрешено?

— Не особенно. Но мне клевать. Я все-таки не в армии.

Я вытаскиваю бутылку, которую специально не вынимала из сумки, пока Миша сама не напомнила, и пытаюсь убрать ее в шкаф. Миша протестующе машет рукой.

— Не так высоко, нет! Вот, сюда, пониже. За пулеметы… пуловеры, ага, отлично.

На ее лице мелькает проблеск удовлетворения.

Я присаживаюсь на стул рядом с Миша, а она берет в руки информационный буклет и листает его. Все ясно: ищет, на что бы пожаловаться.

— Обед в двенадцать часов, полдник в четыре, ужин в половине седьмого… Пф, что за дурацкая жизнь!

Я улыбаюсь.

— Ты заметила, какие они дряхлые на вид? Те женщины в гостиной, которые сидят в креслах… на роликах. Им явно уже за девяносто.

— Не знаю, Миша, но у тебя точно будут соседи всяких возрастов. Люди поселяются здесь по разным причинам, ты не в числе самых старых.

Кажется, мои слова успокаивают ее.

— Вот и ладно. Но все равно я чувствую себя не в своей тарелке.

— Могу себе представить, Миша.

На самом деле это не так. Ничегошеньки я не могу себе представить. Потому что это невообразимо. Я накрываю руку Миша своей. Подыскиваю какие-нибудь слова поддержки — «Дамы показались мне очень милыми», «У тебя скоро появятся приятельницы», «Тут полно интересных занятий» — и сама понимаю, что каждая из этих фраз оскорбительна по отношению к человеку, которым еще недавно была Миша.

Так что я ничего не говорю.

Я просто сижу рядом с нею.

Миша ложится на кровать и задремывает.

Несколькими минутами позже в комнату входит сотрудница дома престарелых. Она принесла Миша маленькую упаковку яблочного сока с маленькой соломинкой и маленький кекс в маленьком пакетике. Точно такие же подают в детском лагере.

Вот, значит, что тебя ожидает, Миша: маленькие шаги, маленькие сны, маленькие перекусы, маленькие прогулки, маленькие приемы гостей.

Уменьшенная, сжатая, но идеально организованная жизнь.

Я пытаюсь почаще звонить Миша.

Но разговаривать по телефону тоже стало труднее. Она плохо слышит и быстро начинает путаться. Наши беседы делаются короче, формальнее, теряют всякий смысл. Внезапно голос Миша кажется мне совсем далеким. Я не сдаюсь, однако мои усилия ни к чему не приводят, так что я обращаюсь к ней, будто к ребенку, и это ранит мне сердце, ведь я помню, какой она была, знаю, что она читала книги Дорис Лессинг, Сильвии Плат и Вирджинии Вулф, что она не отменила подписку на «Монд» и продолжает ежедневно перелистывать всю газету от корки до корки, пусть даже просто скользя глазами по заголовкам, набранным крупным шрифтом.

Зная все это, я раз за разом повторяю одни и те же вопросы. Ты хорошо спала? Хорошо ела? Все ли благополучно? Ты немножко почитала? Ты смотрела телевизор? Ты с кем-нибудь подружилась? Чем занимаешься в течение дня? Ты еще не ходила в киноклуб?