Однажды навсегда - Валентин Афонин

В поисках темы для разговора, продолжая блаженно улыбаться, проследил за взглядом незнакомки на дом.

И не увидел ничего особенного: дом как дом, окна как окна.

Люстры-светильники, традиционно висящие меж занавесками, освещали, будто в блеклых слайдах, замкнутое потолками и стенами, коврами и мебелью, неподвижное, без людей, словно застывшее пространство комнат-ячеек.

— Итак?.. — Он сделал мхатовскую паузу, но она не поняла глубокого подтекста, и ему пришлось договаривать: — Вы, конечно, счастливы…

Она и этого не оценила: взглянула только искоса, с презрительной усмешкой, и закуталась в свою куртку с капюшоном.

Несколько обескураженный таким неудачным началом, он все же не терял надежды на более успешное продолжение и улыбался безмятежно-самоиронично, но… как продолжать-то? — вот ужас!

До чего же легко-удивительно было по телефону и оказалось вдруг трудно-мучительно здесь!

Конечно, сам виноват: задал глупый претенциозный тон, и, естественно, она запрезирала его сразу на сто очков вперед.

К тому же не надо было так открыто глазеть на нее, когда зажглась лампочка. Нельзя было показывать, что она ему понравилась. Это непростительная ошибка, тем более, что он ей — увы…

Ну, нет, мелькнуло что-то в самый первый момент, но потом — полнейшее разочарование, безмолвие и равнодушие, ужас и кошмар.

Впрочем, с другой стороны, он ведь и не искал большого успеха, а чисто спортивное любопытство, в общем, удовлетворил: лет шестнадцать-семнадцать девчонке — по телефону казалась старше, — ну симпатичная вроде, даже, может, красивая, пусть, в этом полумраке не очень-то разберешь, какая она, но сразу видно, что зелень зеленая, в школу небось еще ходит, а мнит о себе Бог знает что.

— А это, значит, ваш дом?

— Да, это, значит, наш дом.

— А окна ваши на этой стороне?

— Седьмой этаж, пятое справа, мое личное.

— Это… рядом с балконом? Без света?..

На столь очевидное она не сочла нужным даже кивнуть, и он покладисто замолк, утешаясь мыслью, что имеет дело с ребенком, который ужасно хочет выглядеть старше своих юных лет. Это же, кстати, становилось и забавным: нянчиться так нянчиться — прекрасная отмычка!

— Простите, а рядом с вашим чье окно? С балконом?

— Мамино.

— Тоже не спит? Волнуется, наверно?

— Ужасно. Футбол по телевизору. Кубок чемпионов.

— Кто с кем?

— Наши с иностранцами.

— Ах да, точно. Сегодня все говорили об этом. А мама за кого фанатеет?

— Мама не фанатка. Просто патриотка.

— Понятно. Значит, за наших.

И вдруг — аж волосы встали дыбом: из темноты, откуда ни возьмись, ужасающе стремительно возник и подлетел какой-то черный клубок и чуть ли не вспрыгнул на скамейку, завертелся внизу, засопел, заскулил… «Ваф?!» Черный пудель, что ли?!

— Тихо, тихо, Чино, не пугай дядю, — спокойно, по-хозяйски, заговорила она, как видно, не просто со знакомым, а именно со своим собственным пуделем. — Дядя и так всего боится, понял? Иди, гуляй, малыш, я скоро позову, не волнуйся. Гуляй, Чино.

Пудель недоверчиво выслушал ее, посмотрел на дядю-незнакомца — умные глазки сверкнули из глубины нестриженной морды — и быстро-быстро потопал прочь.

Вот оно что-о! Она, значит, вышла прогуливать этого Чину, а все остальное сбоку припека?! Та-ак…

— Что? — пробасила она вызывающе весело. — Разочарованы?

— Вообще-то… — усмехнулся, покачал головой. — Не ожидал.

— А никто вас не держит, между прочим.

— Да ничего, ничего, посижу.

— Зачем же такие одолжения? Идите.

— Вы так думаете?

— Конечно! Давно пора.

Он, будто бы колеблясь, посмотрел в сторону, откуда пришел, в дебри-потемки, вздохнул:

— Нет.

— Почему же «нет»?

— Там темно, страшновато.

— А здесь?

— А здесь — светло.

— Ну как хотите.

— Благодарю.

— Не стоит благодарности.

— Извините.

Она хотела было и на это возразить, но, видать, устала препираться и отвернулась с показным безразличием.

А он, все еще переживая историю с пуделем и пытаясь глазами отыскать его во тьме среди зарослей, и в самом деле подумывал об отступлении.

Сколько же можно позориться?!

Однако и уходить, конечно, надо было достойно: не сразу, не вдруг, а выждав момент поудобней.

К счастью, в доме из окна какой-то квартиры послышался сдавленный крик домашнего футбольного болельщика; затем, будто дуновение ветра, отдаленный шум трибун и ликующая скороговорка комментатора.

— Легок на помине… — Радуясь новому поводу для разговора, он с любопытством вглядывался в окна, замечая теперь в некоторых телевизионное мерцание. — Не иначе как наши забили гол.

— Да, не иначе, — согласилась она, но, имея в виду, почудилось ему нечто другое, не футбол.

Он покосился на нее в тоске и чуть было не вздумал выяснять отношения, но вовремя вспомнил об отмычке и заставил себя улыбнуться.

— Азартная игра, — сказал он, не сдаваясь и продолжая умничать, но до боли ущемленное самолюбие все-таки скривило улыбку, и он замолчал, почти уже смиряясь с поражением.

От дома поплыл знакомый перезвон кремлевских курантов — по радио.

Одновременно, как по сигналу, погасло сразу несколько окон — вместо них остались черные дыры.

Куранты монотонно отсчитали двенадцать ударов — начался гимн.

Радио не выключали.

— Вот и полночь, — неожиданно печально сказала она, и это так славно у нее прозвучало, что он чуть за сердце не схватился: кольнуло что-то.

Видимо, она собралась уходить, а ему вдруг стало жаль отпускать ее так бездарно. Хотелось приоткрыться ей хоть на прощание, — но как?..

Он завозился, завздыхал, полез в карман за сигаретами, предложив, словно в шутку:

— Покурим? На посошок…

Она посмотрела на пачку в его руке, подумала и согласилась:

— Покурим… — Взяла сигарету.

Он удивился, зажег спичку.

Спокойный в безветрии огонек вспыхнул в ее глазах, как в елочных игрушках.

Она слегка наклонилась, не спеша прикурила и, кивком поблагодарив его, выпрямилась, вся окутанная дымом.

Он тоже, едва успев донести уже гаснущий огонек до своей сигареты, прикурил и усмехнулся: ему с первого взгляда стало ясно, что она не настоящая курилка.

— Да?.. — Она словно разгадала его усмешку. — И что?

— Нет-нет, ничего. Мне было почему-то очень важно прикурить от этой же спички.

Глаза ее — уже без огоньков — вызывающе прищурились:

— И больше вам нечего сказать?..

Он в недоумении воззрился на нее, удивленно качнул головой:

— Надо подумать.