Стихопульсы - Михаил Анмашев

и Слова на скалах, как геммы и Время, как саморез —

доказательства теоремы, что на севере кто-то воскрес.

* * *

Прочитать был рад твоё письмо в душном мареве июльского заката,

далеко от друга и давно – это всё интрига виновата…

Я по-прежнему – живу, не зная боли, замерзаю в солнце преисподней,

созерцаю прелесть царской воли, нет, чем я, предмета инородней…

Помнишь, как сидели у реки, было пятеро и все свои, родные,

приходили позже, за грехи, и ночами снова уводили…

Вспоминаю часто, просто впился, твой вопрос – «Как славу мне стяжать?»,

если уж в империи родился – лучше из империи бежать…

Тут опять играются с богами, плебс всё ест, жиреет, рукоплещет,

видел Марса, он уже с рогами, и Минерву, всё опять клевещет…

Строю дом, не пышный, но с порталом – ложе, кухня, что ещё мне надо,

получил известие с началом новой заварушки в Сатавадо…

Да, забыл, тебя тут вспоминали, да не кто-нибудь, а лично кесарь,

повезло, сказал, не разорвали, был отличный, между прочим, слесарь…

Что ещё: таверны все на месте, там скандалят, всё идёт как прежде,

а в твоём любимом старом кресле место всякому зашедшему невежде…

Полдесятого и время для молитвы, не прошу богов я ни о чём,

ты же знаешь, в нашей древней Митре боги как обычно ни при чём…

Помнишь варвара при входе, у таверны, он сказал, что сзади лишь руины,

мы его словам предельно вЕрны – от руин уж нет и половины…

Вот и всё, все новости, раздумья, потрясения, скандалы и интриги,

в нашем мире полного безумья не спасают женщины и книги…

Вспоминаю всё тебя – как душно, нет прохлады от увядших пиний,

не пиши, скажу я слабодушно, не пиши, спасайся, друг мой Плиний…

* * *

Ночь. Бар. Окно. Огни.

Прокурено в визжащем громко джазе.

Мы в пьющей суете одни,

как в кимберлитовой промытой грязи.

Истёртый пол и грязные столы,

засыпанные пеплом в пятнах кофе,

но в мире нет другой такой игры,

здесь в джазе сам маэстро Мефистофель!

Никто не закрывает в баре рта,

и вечный гомон, смех, как спутник джаза,

весёлая, живая суета,

а он алмаз на сцене бара-страза!

Прокурено до синевы туманов

и в тонких пальцах вьётся сигарета

и визги саксофона и оргАнов

и джазовость истлевшего Завета!

Здесь душно упоительно и терпко,

маэстро исполняет под заказ,

красивая волнующая сербка

поёт, как Элла, этот чёртов джаз!

И гомон, гомон, гомон, дикий смех,

и звон бокалов – лопнут перепонки,

маэстро выбирает только тех,

с кем органичны джазовые гонки!

* * *

Вы видели лицо у человека – улыбка, боль, насмешка, желчь, гримаса,

и каменную рубленность ацтека и выщербленный в скалах профиль Красса,

скопление людей, надменность фраз, очарование апостольского действа,

и дрогнувшую кисть, что богомаз кидает в отторжение злодейства,

нахмуренные уголки серьёзных глаз, всё видящие злобно и превратно,

бракованный резной иконостас, отправки недождавшийся обратно,

избитую в скандалах чью-то дверь, щеколду, закрываемую звонко,

и рукопись, забытую теперь, осколки, снятые резцом предельно тонко,

усмешку уголками сжатых губ и смятую от желчи сигарету,

какую-то печальность медных труб и брошенную в воздухе монету,

и аскетизм единственного слова, великолепие откинутых волос,

и грустную улыбку богослова, глаза, которыми в бессмертии даос,

и сорванный намеренно стоп-кран, четыре истины, корёженных словами,

беспечность, под которую орлан мгновенно расправляется с орлами…

* * *

беспечные причуды чудака – гримаса, боль, улыбка, желчь, насмешка,

спокойствие чужого кулака – орел? пропажа? мистика? и решка…

* * *

Не выходи из комнаты – живи в совершенном шаре,

шествуй ровно ты, парадиз свершая,

всё, что бессмысленно – выкидывай за пределы,

только вот жизнь от счастья совсем поседела.

Шар – идеальная форма пространства,

комнату угловую под себя ровняя,

не скрасит ни любовь, ни жажда жеманства

жизнь, что провожаешь, её одевая.

Лучше всего по шару бродить, вовнутрь никого не пуская,

зачем о мире по себе судить, зная, что нет ни тоски, ни рая,

выползай из шара глухими ночами,

вооружившись стансами и мечами.

Горб растёт оттого, что склонился, к чёрту джаз, паперть и боссанову,

даже Шут от боли скривился, сам попробовал – дай второму,

ценностями слов, как и букв не играю, в шаре они перекатываются, гремя,

«мыслю» не адекватно «знаю», толкаю, пинаю шар от себя…

Ворот рубахи на три петли открывай сосредоточенно до пуза,

за окно лучше и не смотри, какая разница – Днепр, Дунай. или Руза,

днём развлекайся и меч остри,

Шут повелел – кайся, потом остри…

Шар прокололи движением рук, не поможет ни Хронос, ни бог, ни время,

Хаос рождён – на себя смотри, как услышишь стук, так немедля в стремя,

а лицо своё, выходя – сотри,

под прицелом уже не язык, а темя…

Женя Гершман. «Хамелеон». Холст, масло. 80×54 дюймов

* * *

Полноте, да бросьте причитанья, всё пройдёт, как с яблонь белых дым,

бросьте сны, пророчества, мечтанья, не живите только тем одним,

что приносит радости и беды, что уносит деньги и почёт,

от истоков вер до аюрведы – каждый год и каждый поворот…

Кто напишет судорожно строки, брошенные ветром прям в лицо,

и уходят снулые пророки в сточенную жизнь заподлицо,

кто-то крикнет – «Старче, не прощай!», не бросай, не рви и не калечи,

в соло нет бездумья диких стай, как и нет обычной тихой речи…

На разрыв, на отмель, напрямик – «Старче, должен быть и этот выход!»,

если в числах – только семерик, если в картах, то заклятый Рихард,

а во снах приходят Магдалины – проститутки с ангельской душой,

в сердце нет бегущей половины, но и окрика – «Ни шагу больше, стой!»

Не читайте проповедь – не надо!, знаю всё, решаю сам, один,

и уходит пошлая награда в окруженьи безразличных спин,

«Думай, Старче, что же ты творишь?!» – сбрось с души, калённая та тема,

«Ремесло?» – как ты нам говоришь, мы же знали – это теорема!

Что доказывать, кому, зачем и как, знаем, Старче, шуточки мы эти,

ты устроил конченный бардак, что на том, да и на этом свете!

От забот, от стойкости обид до мостов, проливов и до дома,

каждый, Старче, каждый тут забыт – это точно, знаем, аксиома!

Да не плачь ты, Старче, не грусти, нет забот, а, значит, нет волнений,

вот вода в натруженной горсти, вот тревога старых песнопений,

не считай ты, Старче, наши вины, не сбивай нас с ритма древних мантр,

в смыслах мы дошли до середины, как пророчествовал сдуру ночью Сартр…

Знаешь, Старче, может мы одни, может быть, и это аксиома,

но горят забытые огни – маяки заброшенного дома,

Думай, Старче, думай и не раз, отсекая, режа по-живому,

нужен ли тебе иконостас, купола – заброшенному дому…

Не молчи ты, Старче, не кричи, путь домой – запретная нам тема,

мы решаем только лишь в ночи – аксиома это, теорема?

каждый волен – быть или не быть, если быть, то точно уж собою,

и не надо, Старче, слёзы лить, выбирая пропасть под горою…

Нам советы вовсе не нужны, нет страховки – нет и оснований,

на скрижалях истинно важны отсветы, рукой точённых граней,

знаешь, Старче, радость не в познанье, нет того, что будет, или нет,

ты же знаешь, это лишь желанье, доходящий в судорогах свет…

Ладно, Старче, будем и не раз, выпьем и за боль и за тревогу,

может быть, когда-то ты и спас, проводив нас в дальнюю дорогу,

что же, Старче, будем ждать и слушать, забывая маяки и сны,

помяни, как можешь, наши души, позабудь, что были мы одни…

* * *

О,  сеньорита, помните ваш взгляд, когда вы ждали этой страстной ночи,

и этот женский, красочный обряд, который время делает короче…

Я знаю, нас осудят все друзья, не за любовь, за скрытность отношений,