Стихопульсы - Михаил Анмашев

И как будто прибита душа наотмашь, навсегда и со знанием дела,

и играешь ты роль и впадаешь ты в раж, значит точно – в душе накипело!

Ну, а там за окном – всё в разводах воды, всё размыто и слёзы на стёклах,

и в миноре настроены капли-лады на щеках твоих нежных и мокрых…

Всё берём, что намечено точно и в срок, всё решаем без спросу, без толку,

всё приходит, как будто послал это бог, а уходит всегда втихомолку…

На подмостках затишье, но это не так, держат паузу, словно винтовку,

просто ищут того, кто подлец или враг и скомандует – “Наизготовку!”

Этот мир в одиночестве словно застыл, как упрямая серая лава,

в суете и в запале он просто забыл все слова после выкрика – Авва!”

И приходят всегда, не имея лица, по команде, без спросу, чеканно,

и от слов наглеца и от дел подлеца открывается старая рана…

На подмостках играют трагедию-буфф, наплевав на суфлёрскую будку,

и уходят шуты, напоследок махнув, как рукою последнюю шутку…

* * *

Как вечерней волной устоять на натянутых струнах,

отражаться спиной в зазеркальных корёженных лунах,

о порог спотыкаться и край музыкального такта,

не удержишь рукою резца,

да и нет уж лица,

и пытаться играть и справляться с ролями хоть как-то,

дожидаясь антракта…

А на небе сейчас зазывнАя предельная россыпь,

ты уже и не личность, не сапиенс, только лишь – особь,

“вспоминаешь своих грустных шлюх” и гуляешь с Мальвиной,

и ножом по стеклу – и мечтать позабыть этот звук,

недосуг, недосуг,

и почувствовав силу в себе быть скотиной,

управлять гильотиной!

Или лучше всего стать деталью, не целью пейзажа,

удержаться, не впасть, не пропасть в водевиль эпатажа,

наиграются вдоволь чуднЫе, смешные игрули,

всё смешное – есть зло, и пропали давно Короли и капуста,

вот нащупаешь дно, там не клад, там не густо,

сохраняй равновесие, даже когда и согнули,

как на сломанном стуле!

Что скрывается зримо под маской печального мима,

это вовсе не смех, и не шоу, не блажь – это схима,

три ступени – Шенье вновь восходит в кровать,

изменить траекторию смыслов уже он бессилен —

от избытка извилин,

попытается душу в горячке немедля продать,

но не ставя печать!

И зовёшь, распаляясь, того, кого нет и в помине,

даже если и есть, где-то бродит в слезах и в рванине,

и торчит из известного места плюмаж,

как алхимик, выводишь зерно в чистом виде,

чтоб отдать его гниде,

ну, а если не дашь,

это как бы шантаж!

Не забудьте пропить и пропиться, любимая братия,

если что согрешил, не во зло, не назло, только ради я,

и зажгите последние старые, блёклые свечи,

обнимите подруг в темноте по-фрейдистски,

и глоток (дёгтем пахнущий) виски,

всё бросаю к чертям, уезжаю надолго далече

и теряю дар речи…

Как рукою проводишь и трогаешь нежную гладь,

как наветы и всполохи криком, молитвою снять,

вспоминаешь на кляче в погоню, как рысил,

и почувствуешь силу очЕрченных, прерванных линий,

на которые лёг уже иней,

рассыпая, когда полномочия слова превысил,

перед свиньями бисер!

И прочувствуешь силу Вселенной и чушь эзотерики,

а вокруг храмов – крики, скандалы, истерики,

в небесах второпях сплошь разлитое в хлам молоко,

начинаешь с нуля,

и не ради, а для,

и вступаешь, жонглируя словом с циркачами в трико,

в Розенкрейцер и Ко.

Ре минор – это сложенный Реквием, только с отсрочкой,

недописанной строчкой…

……

строя глазки, фланируют рядом с улыбкой смешные Мальвины,

все с корзиной для сбора плодов гильотины…

* * *

Что там хлещет за стеклом – всё бравады, да бравады,

как отшельники на слом – на щеках следы помады,

вроде кладка кирпичом в середине мелких дрязг,

пастырь воет ни о чём – паства слышит только лязг…

Ставлю в ночь Кармен-сюиту, громко, спешно, ну и что ж,

молоко уже разлито, а в руке сверкает нож,

спят усталые волхвы, только лишь прищур конвоя,

с этой рубленной канвы и до волчьего, до воя…

А потом, в ночи, открыто ищешь с псиною кафе,

плещет под душой сюита и выходишь подшофе,

город – стылый, снег сверкает, времена имеют вид,

кто-то лезвие клепает, а Давид – изобразит…

Зря Лион писал неправду – лже-Нерон, он истин был,

кто сказал тогда бы Савлу – и Петра бы след простыл,

капители подустали, провалился древний цирк,

подпустили, привязали – кто-то тихо спичкой – чирк…

А в карманах прячат фиги, нА ухо донос уже,

обмолотят хлеб на риге, а сварганят бланманже,

под снопом строчит Никкола, тоже мне – Макиавелли,

в ритме, в пластике гандбола нарастает пресс Равеля…

Время сыто, время пьяно, время подлостей и спячек,

а с утра похмельно, рьяно вся страна встаёт с карачек,

в мордобое жрут, так тело – проиграет Клею Багнер,

тут такое, братцы, дело – скоро вас разбудит Вагнер…

Всё детально, под копирку, до последних запятых,

сверлят нудно в теле дырку, бьют прицельно и под дых,

у кентавра рожа мавра и навесят стремена,

может было время Павла – Савла нынче времена…

У рептилий нет идиллий, снова летопись велась,

просьбу Августа Вергилий… – и верёвочка свилась,

как в комедии от Бога – появился снизу Данте,

скоро, братцы, перемога – и исполнят рок куранты…

Мамелюк – он тоже гений, под седлом гнедой рысак,

от церковных песнопений уползает в ночь русак,

поминают в храме зло – вспоминается Египет,

нам покуда повезло – “треугольник будет выпит!”

Ну-ка, полотно Давиду – время жертв и коронаций,

Нотр-Дам тут лишь для вида – вспомнишь лихом

“Лигу Наций”,

короля играет свита, свита выбрита уже,

буфф-трагедия не сбита, выход – прямо в неглиже…

А в финале – тут на выбор – Моцарт, Шнитке и Шопен,

высох этот третий Тибр – пляшет весело Кармен,

после пляски – золотая, в ля-мажоре тишина,

а Кармен, как будто тая… своей ролью смущена…

* * *

Я  по канонам бился о стекло и прыгал в омут с верхнего предела,

я пил вино, чтоб по груди текло и каялся у левого придела,

не раз топил и истину в вине, казалось это проще, чем признаться,

я воевал с врагом своим во мне, чтоб не с кем было больше состязаться,

бросал монеты старые в моря, попасть пытаясь в морду урагана,

я понимал, что шепчутся не зря и спину прикрывал всем неустанно,

я ворот открывал на три петли и нараспашку жил, любил и верил,

и сам себе кричал – а ну, сотрИ, нарисовав в дворце хрустальном двери,

я обнимал не самых лучших женщин и ужинал частенько с подлецами,

экспромтом выдавал в лицо им речь длиннющими и пьяными ночами,

я пересёк и вдоль и поперёк меридианы суш, морей, мистерий,

но не нашёл, которую б увлёк на широту душевных параллелей,

я видел виноватых без вины, я жал им руки нехотя и мОлча,

и видел тех, кто были прощены, улыбку на лице с издёвкой скорча,

я рвал бумаги, жёг в огне камина, прощаясь, как с друзьями, навсегда,

я видел, как податливая глина становится и камнем на года,

сминал каноны, шёл не в колее, на ровном спотыкался, в пропасть прыгал,

но не сжигал прочтённое во мне и не вгонял под переплёты игл…

* * *

За словами в погоню – догонишь, а может не надо,

а тревогой-травой дальний путь прорастает уже,

сверху птицы поют – это блажь, озорство и надсада,

но не слушаешь их, погоняя в слепом кураже…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

Где-то ближе к концу птица Сирин назойливой песней

отвлечёт, будто к краю сгоняя, гоня лошадей,

может кто-то смолчит и глаза закрывая, хоть тресни,