Стихопульсы - Михаил Анмашев

может кто-то смолчит и глаза закрывая, хоть тресни,

наиграется вдоволь в уступчивых, глупых людей…

Кто-то сразу стреножит, на путы пойдут и рубахи,

перетягивать вены, смотри, до упора не смей,

и накаркает Феникс – остались минуты до драки

и часы до потери и прОводов лучших друзей…

Что с гитарою делать, последней уже, семиструнной,

все семь струн – это семь перетянутых связанных чувств,

все семь нот и цветов, от слепящей палитры до лунной,

но уйдёт из-за шторма корабль намеренно пуст…

Что-то стало не так – незаметно, умышленно, громко,

отошёл горизонт, или это шельмует неон,

не налита с усмешкой прощальная горькая стопка,

только птица заплакала горько по нам – Алкион…

И как будто нарочно приходят червлённые тучи,

пыль в глаза от прибрежных бунтующих дюн,

прилетает с востока по души, по наши, до кучи

смертоносный и вещий пророк Гамаюн…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

Эти птицы в раю понапрасно поют и пророчат,

кто-то кинет монету в подставленный сбоку картуз,

не разбудит с утра непроспавшийся с одури кочет,

и не ляжет бубновый пророческий туз…

У портовых ворот в спешке брошены блАжи и кони,

и надсадно кричат чайки, словно бросая к чертям,

не осталось уже смысла в этой пропащей погоне,

а пророчество сбылось, но как-то уже пополам…

Этим птицам не нужно, чтоб их позабыли в горячке,

всё намеренно просто – и это навязчивый сон,

бьётся Феникс в туманной пророческой спячке,

тихо Сирин поёт, ну и плачет смешной Алкион…

Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,

чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,

чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,

рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…

* * *

По эталонам меряем невроз

и даже время – связка сухожилий,

единственно волнующий вопрос —

в размерности и полноте усилий.

Да пустяки, первично не яйцо,

не курица, тем более живая,

а брошенный небрежно прям в лицо

надкушенный бифштекс в буфете рая.

Официант, здесь кухня ни к чертям,

нет сочности и остроты эстета,

жующим втихомолку двум третям

не до истерик звучного фальцета.

Да будет день и будет звон и треск

опор мостов, ведущих к центрифуге,

и будет гром и будет даже блеск

в глазах совсем синюшного пьянчуги.

Да что о нём, там выдача с утра,

у проходной в раю всегда их кучи,

на вынос, без стакана, из горлА,

из близлежащей разъярённой тучи.

На опохмелку, для затравки, в мозг

нальют нектар с ядАми вперемешку,

и сине-голубой небесный воск

заплачет горько в горькую усмешку.

Пойдут крушить несозданное в срок,

ломать всё то, что в мыслях и в рисунках,

заставят бросить прямо тут у ног

оставшееся впрок в заплечных сумках.

Официант, зажгите свечи в зале,

не виден пыл, не виден и сюрприз,

сюда пришли и те, кого не звали

и даже те, кто шёл упорно вниз.

Да будет день и будет гром литавр,

не колокольный, не сусальный боем,

уставший до измотанности мавр

уходит не пророком, а изгоем.

Вы дирижёр – смените партитуру,

здесь нет хоров, оркестр вдребень пьян,

измотанную собственную шкуру

меняют повседневно на стакан.

Тут только соло, хрипло и всерьёз,

с разбивкой эпизодно и на вынос,

позеленевший медный купорос

“Бордо” заменит, или, скажем, “Гиннесс”.

Не в моде опера, не в моде даже рок,

здесь шепчут на ухо, или кричат вдогонку,

и кто-то ошалевший, но не Бог,

пускает жмых буфетный в перегонку.

И капает холодная вода,

кристальная до одури, до лоска,

и зажигает кто-то иногда

свечу из сине-голубого воска.

* * *

В  том самом заливе, где лоций не знают, где глубину замеряет боль,

для ангелов свечи уже зажигают, а ангелы учат печальную роль,

как будто торосы уже неспроста и даже свеча в руках ледяная,

в этих широтах познали Христа, поверь мне на слово уже, дорогая.

Где эти маги, где лица, в которых – читают они псалмы по слогам,

жизни не учат в воскресных школах, петь приучая только богам,

сложены ангелы до времени на полке, время судьбу наобум решая,

ангелы часто сметают осколки, так тоже бывает, моя дорогая.

Небо искрится, небо клокочет, ночь полярна, как полюса магнита,

крыльями белыми ангел хочет, чтобы действие было скрыто,

выгибается дугой сияние, звёздная карта уже нагая,

это магия, или мания, так предписано, дорогая.

Ночь полярная слишком долга, север не место изящному слогу,

красота северов и меня ожгла, с полюсов всегда как-то ближе к Богу,

может Время, не Слово, и есть Бог, бахромой ледяною за кожу цепляя,

из Слов и Времени и готовлю грог, что согреет тебя – одну, дорогая.

Всё украли – цвета, виды в профиль, только серная спичка с коптящей свечой,

не на севере ставит печать Мефистофель на контрактах, которые дарят покой,

здесь безмолвие – снежное, чистое, темы – как фигуры из камня, снега разгребая,

здесь ветра гравируют геммы, драгоценные, дорогая.

А украли не карту, не тот посыл, дни крадут, ожидания месяцы,

северный полюс давно остыл, южному – сны о тропиках грезятся,

солнце бывает в этих краях, птиц перелётных обогревая,

кристаллы льда в суровых морях тоже сверкают, моя дорогая.

Птиц не видно – ни вещих, поющих, стало не так, слишком ярок неон,

суета двух столиц, вечно снующих, загружая ушедший уже галеон,

бортами цепляя за море и скалы, свет неоновый близок, уже не мигая,

их утопят ненужные старые тралы, камни на рейде уже, дорогая.

Шум дождя не снижает накал страстей, голос становится глуше и глуше,

со скалы, от севера, не видней, что творится на южной, цветущей суше,

и как будто падая со скалы, ветром что-то в себе выжигая,

и прося не холода, а жары – от тебя, от тебя, моя дорогая.

Не всегда идиллия любит слова, кто-то наощупь в потёмках шаря,

за облаком белым, как голова, идиллия тоже уже седая,

что-то не так, что-то сдвинулось с места, будто ладонью тебе присягая,

законами доброго старого квеста я еду к тебе, бросив всё, дорогая.

Наместник торосов, как вождь племён, глазами стеклянными изучает Время,

не было в мире ещё времён, когда слова заменяли стремя,

и как слепой, увидавший свет, бросает поводыря, убегая,

может времени у Времени нет, ослепло оно, моя дорогая.

Здесь не щёлкнешь дверным замком, Время ветром уже не позволит,

тот, кто с Временем был знаком, того Время нещадно солит,

а Слова улетают, как птицы, всё с ветрами, снега обнажая,

пух подбитой уже голубицы, тут охотятся, дорогая.

Семь чуднЫх, запотевших Лун, семь забытых наскальных гемм,

ветер также, как прежде, юн – в доказательство теорем,

севера, занесённые снегом, небеса белизной отражая,

тут спасаются только побегом, так устроено, дорогая.

Стены нет, отвернуться некуда, тут безмолвный, безмолвный пир,

и года, как повинность рекрута и слепящий, замёрзший мир,

в тех широтах нет толчеи; приглашённый, торосы кромсая,

и не ищет чужой колеи, так что поровну, дорогая.

Веселье в заснеженном зале – иное – снежной крупой в лицо,

что-то нежное, дорогое, заметённое заподлицо,

и раскапывая горы снега, землю вскладчину обнажая,

но не альфа, уже Омега, так записано, дорогая.

Звёзды падают, свет сжигая, по небрежности, вхолостую,

ветер тонкой рукой играя, из белого создаёт густую,

пересыщенную картину над торосами мёрзлых морей,

ветер дует упрямо в спину – вот и молится Назорей.

И торосы, как лица в профиль, отвернувшиеся на запад,

и смеющийся Мефистофель, приходящий всегда на запах,