Подари себе рай - Олег Бенюх

Отвоевала братва. Скинули беляков в море.

Расположились на квартирах в благодатной столице Кубанского казачьего войска, столице Кубанской советской республики, столице Кубано-Черноморской Совдепии.

«Черт, ботинки каши просят и обмотки лохмотьями пошли. От начпохоза шиш получишь. Да и то правда, что нет у него ничего. Как сказал наш одессит Жора — в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на крюке. Перед местными буржуями незручно».

Дом, в котором жил Никита, был добротный двухэтажный каменный особняк. Построен он был давно, о чем свидетельствовали обшарпанный фасад с обнажившимися кое-где из-под осыпавшейся штукатурки кирпичами и четко выстроившаяся шеренга высоких многолетних тополей. Слева от фронтона, на скамейке из темного дерева с изящно выгнутой спинкой сидела хозяйка дома Антонина Герардовна Блэк-Вишневецкая. Подле ее ног расположился мраморный дог Ганс.

— Похоже, вы сегодня раньше обычного, Никита, — негромко произнесла она. Пес приподнял голову с вытянутых перед собой лап, взглянул на хозяйку, потом на пришельца, которого невзлюбил с первой же минуты его появления в доме.

— Успокойся, малыш. Этот господин не причинит нам зла.

Ганс прорычал незлобно и вновь уронил тяжелую голову на лапы.

— Заседание партячейки отменили, вот я и рано, — пояснил Никита, осторожно присев на противоположный конец скамейки. Снял буденовку, отер испарину со лба.

— Март, а так жарко.

— А у вас что же — не так, как здесь?

— Не. Я с Курской губернии. У нас прохладнее будет. В Санкт-Петербурге и вовсе холодно.

— Вы долго там жили?

— Несколько лет. Я училась в Институте благородных девиц. Потом жила в семье тетки. Она была… — Антонина Герардовна вдруг смолкла и после паузы закончила прерванную фразу: — Она была фрейлиной Александры Федоровны.

— Где теперь-то она?

— В декабре тысяча девятьсот шестнадцатого года с личным поручением императрицы уехала в Лондон. Там ее застало известие об отречении. Так в Англии и осталась.

— Далеко эта Англия. — Никита почесал затылок, поглядел на свои обмотки и ботинки, запрятал ноги под скамейку. — Вы туда ездили?

— Нет. Мы с мужем провели медовый месяц в Швейцарии и Италии.

— Вот построим республику, — мечтательно произнес Никита, — поеду путешествовать по белу свету.

Из парадного подъезда неспешно вышел высокий грузный мужчина. Никита знал, что Ардальон Игнатович был дальним родственником Антонины Герардовны, знаменитым баритоном, которого буйные ветры Гражданской войны принесли из Москвы на Юг России.

— Чтобы успешно, приятно, главное, с пользой путешествовать, молодой человек, — сказал певец, подходя к скамье и усаживаясь между собеседниками, — нужно очень много знать.

Никита глядел вопрошающе.

— Да-да, — продолжал тот своим хорошо поставленным речитативом. — Сколько стран, столько и языков. А системы правления — монархии конституционные и единодержавные, республики, федерации, конфедерации, парламенты, конгрессы, рейхстаг! Да-с, тут и человек с двумя университетскими образованьями запутается. А у вас, позвольте поинтересоваться, какая грамота за плечами?

Никита покраснел, шмыгнул носом, поводил пальцем по аккуратной заплате на застиранных галифе.

— Ничего, — наконец хрипло выдавил он из себя. — Мы научимся… всякой грамоте. Пооткрываем наши красные школы. И будут в них учиться такие, как я, — пастухи и шахтеры.

Антонина Герардовна, сдерживая улыбку, обменялась взглядом с Ардальоном Игнатовичем.

— Чем же, осмелюсь полюбопытствовать, плохи те, которые были? — Баритон закурил папиросу и продолжил: — В них дюжинами пестовались и взрастали великие математики и философы, физики и писатели. Именно-с!

— Буржуйские школы нам ни к чему! — выпалил Никита. — Мы наш, мы новый мир построим!

— Кто был ничем, тот станет всем! — искусно модулируя, вывел своим сочным, богатым баритоном Ардальон Игнатович. — Так, батенька?

И, отвечая на удивленный взгляд Никиты, добавил:

— Выучил главный гимн вашей коммунистической литургии, когда пел в Милане. «Ла Скала» не только сердце мирового оперного искусства, но и — наряду с тамошним университетом — мощный очаг гарибальдийских постулатов.

— Вождь Рисорджименто, главарь похода «Тысячи», — добавила неспешно Антонина Герардовна. — Впрочем, это-то вы, конечно, знаете. Джузеппе Гарибальди и против пап воевал, и Парижскую коммуну восторженно приветствовал. Ваш герой!

Никита молчал. Имя итальянского революционера он слышал лишь однажды, когда перед их дивизией выступал Троцкий. Было это несколько месяцев назад в Орле, после разгрома деникинцев. Неистовый Лев ораторствовал пламенно, обожавшие его войска слушали затаив дыхание, радостно ревели «ура». Уже в теплушке, после отправки дальше на фронт, Никита спросил комполка: «Кто такой этот… ну, который итальянец… что ли?»

Семнадцатилетний студент-второкурсник Киевского университета, пригладив редкие белесые усики, ломающимся баском ответил:

— Великий стратег классовых битв. Не марксист, но за Первый Интернационал стоял горой.

Теперь Никита вспомнил и свой вопрос, и ответ комполка (боевой был хлопец, жаль — погиб в рукопашном под Ейском — память у него была найкращая). Но он молчал, понимая, что знаний, грамоты у него мало для такой умной беседы.

На крыльцо стремительно вышел моложавый, с наголо выбритой головой мужчина в новеньком офицерском френче без погон, галифе, щегольских шевровых сапожках.

— Господа! — воскликнул он и, завидев Никиту, без малейшей паузы добавил, однако уже с несколько деланной фамильярной интонацией: — И товарищи! Домна Ильинична такой волшебный кулеш сотворила! Просит всех к столу.

Ардальон Игнатович галантно предложил руку Антонине Герардовне и, ведя ее церемонно в столовую, заметил тихо:

— Наш Константин Ларионович объявляет о плебейской похлебке из пшена и сала, состряпанной провинциальной кухаркой, словно это нежнейший каплун с трюфелями, провансалем — ну и всем прочим. О tempora! О mores!

Из всех проживавших в доме «недобитков» адвокат был Никите наиболее симпатичен. С ним можно было запросто беседовать на любую тему, спорить, доказывать свою точку зрения. Он обладал редким качеством — умел слушать других. Более того, ему явно интересна была противная точка зрения. Как-то раз зашел разговор о будущем. Инженер-путеец Евгений Викентьевич, старый брюзга, вечно недовольный всем на свете, заявил, что не видит будущего у разрушенной войнами и революциями страны.

— То, что творится с нашими железными дорогами, уму непостижимо. Чтобы кардинально выправить положение, понадобится по меньшей мере сто лет. А промышленность? Заводы стоят, станки изношены, сырья нет. Шахты или взорваны, или затоплены. Торговля… — Он махнул рукой и запыхтел роскошной английской трубкой. — Перспектива гибельная. Ее у России просто нет!

— Все это не главное! — закричал Никита. — Закончим гражданку, все обустроим, заводы, шахты, дома — все!

— Да кто, кто это все сделает? — Инженер презрительно посмотрел на лупоглазого, лопоухого парня, одетого в обноски и лохмотья. — Вы?!

— Мы, мы! — Никита вскочил на ноги, заходил по просторной гостиной. — Кончим воевать, разгромим белых и сядем за учебники. Не забывайте — Михайло Ломоносов был из самых лапотных мужиков.

— Дай бог нашему теляти да волка задрати…

— Ну, хорошо, — примирительно произнесла Антонина Герардовна, — наукам научиться можно. Прилежание и труд все перетрут. Но искусства… искусства… Тут ведь талант нужен. Талант, лелеемый многими поколениями. Литература, театр. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Грибоедов.

— Именно, именно, молодой человек! — торжествующе воскликнул инженер. — Это же все голубая кровь!

— Вот вы скажите, — мягко, с каким-то даже сочувствием заметила Антонина Герардовна, — что вы понимаете в балете? Вы, простой шахтер…

— В чем? — настороженно удивился Никита.

— А вот в чем. — Несмотря на свою внушительную стать, Ардальон Игнатович легко встал со стула, сделал антраша и даже прошел два-три шага как бы на пуантах.

— В балете, — улыбнувшись, терпеливо повторила Антонина Герардовна.

— Ничего, — угрюмо ответил Никита.

— Господа, — вмешался Константин Ларионович, — ваш перекрестный допрос, я бы сказал, несколько некорректен. Ну а если сей вьюнош спросил бы, что вы знаете о малороссийских запевках, деревенских кадрилях и свадебных «двух притопах, трех прихлопах»?

Все молчали.

— Разумеется, речь пошла бы о высоком и низком штилях. Однако вряд ли стоит забывать, что старт нашему великому балету дали крепостные. Как, впрочем, и всему российскому театру…

Однажды Никита лежал на своей койке (в малой гостевой спальне на втором этаже квартировали четыре бойца) днем после ночного дежурства. Было тихо, сослуживцы находились кто на строевой, кто в наряде. Однако сон не шел. Помяв, как говорили в его роте туляки, уши битый час, вышел в коридор, сделал несколько шагов и облокотился о перильца, за которыми на первом этаже разместился уютный холл. По вечерам здесь собирались все беженцы из Петербурга, Киева, Москвы — обитатели дома сердобольной Антонины Герардовны — поиграть в картишки, обменяться слухами, попечалиться о прошлом, потерянном, разоренном. Теперь же Никита увидел Климентия Сергеевича — адъюнкта Московского университета — и Константина Ларионовича. Адвокат сидел на табуретке, прислонившись спиной к теплой голландке, а историк (Климентий Сергеевич был ярким представителем школы Сергея Михайловича Соловьева) полулежал в большом кожаном кресле, закутавшись в разноцветный шотландский плед. «Что тот, что другой — як змерзлий цуценя», — подумал Никита, глянув при этом на свое ветхое исподнее.