Сын человеческий - Аугусто Бастос

Но вот вместо доверчивого Макарио на сцену выходит новое поколение парагвайцев. На горьком опыте отцов и своем собственном оно убеждается, что роль Суме призваны сыграть они сами. Несправедливая война с Боливией, война в Чако, опалила, а кое у кого и выжгла душу. Предельно ясно оценивают войну ее ветераны Корасон Кабраль и Иларион Бенитес. «Наше счастье, что кончилась эта проклятая бойня», — говорит первый. «Защищать отечество! Мы защищали земли гринго! Отечество — это и мы тоже. А кто нас теперь защищает?» — гневно спрашивает второй.

В самом деле, хотя столкнулись Парагвай с Боливией, но руками парагвайцев воевали капиталисты Англии, Франции и Аргентины, а боливийское правительство отстаивало интересы монополий США и Германии. То была война из-за пустынной, безлюдной, но богатой нефтью области Чако. На ней беззастенчиво наживались капиталисты и армейская верхушка. Аргентино-английская фирма Касадо, например, получала от парагвайской казны за каждый поезд, прошедший по Чако на фронт, — восемьдесят тысяч песо. Долги правительства одной только этой фирме за годы войны выросли с пятидесяти миллионов аргентинских песо до трех миллиардов. Командующий парагвайской армией Хосе Феликс Эстигаррибиа был пайщиком фирмы Касадо.

Война закончилась победой Парагвая, но обошлась обеим странам в двести тысяч убитых и тяжелораненых. Официальные историки и литераторы Парагвая не любят касаться этой оборотной стороны медали.

«Редкий писатель в Парагвае, — признается Уго Родригес Алькала, — отважится сказать, что наша страна не является лучшим из миров. Мы все еще считаем, что прославлять маршала Лопеса или требовать уважения к памяти доктора Франсии— значит выполнять более патриотическую задачу, чем составлять созидательную программу национального возрождения… Наши писатели предпочитают восхвалять диктатуры прошлого, не отдавая себе отчета в том, что тем самым они оправдывают диктатуры сегодняшнего дня и подготавливают пришествие новых».

Роа Бастос принадлежит как раз к числу немногих писателей, которые не побоялись сказать и продолжают говорить правду и о войне в Чако, и о сегодняшнем Парагвае. Он не был первым, кто раскрыл всю неприглядность этой войны. За два десятилетия до него парагвайский писатель и общественный деятель Арнольдо Вальдовинос опубликовал роман «Кресты кебрачо», Хосе Мариа Каньяс — новеллу «Земной ад», боливиец Оскар Серруто — роман «Огненный поток». Заслуга Аугусто Роа Бастоса состоит в том, что он не ограничился разоблачением войны, а показал ее на широком историческом фоне, через судьбы целых семей, целых поколений.

Образ лейтенанта Мигеля Беры позволил писателю раскрыть драму той части прогрессивной парагвайской интеллигенции, которая стремилась найти общий язык со своим народом и поднять его на борьбу за социальную справедливость и поруганное национальное достоинство, но так и не сумела этого сделать. «Я боюсь, что в один прекрасный день… эти люди явятся ко мне и снова попросят научить их воевать… — размышляет Бера по окончании войны. — Впрочем, нет, в моих уроках они больше не нуждаются. Отгремевшая война их многому научила…» Бунтари-разночинцы уступают место рабочим и крестьянам, которые принимают из их рук эстафету и несут ее дальше. «…Объятая пламенем автоцистерна Кристобаля Хары, тарахтя по ночной равнине и буксуя на извилистых просеках сельвы, везет воду, чтобы утолить жажду тех, кто остался в живых». Роа Бастос не раскрыл политического облика этих новых революционеров— арестованного полицией студента Левши и рабочего Кристобаля Хары. Но лозунги, которые провозглашал Левша, выдвигались во время войны в Чако только Парагвайской коммунистической партией. Именно по ее призыву на фронте восстали солдаты пятого полка, заявив: «Мы не хотим драться за землю для Касадо!» Именно с компартией связал свою судьбу капитан парагвайской армии Факундо Дуарте, который поднял крестьян на борьбу против правительства (впоследствии он погиб, сражаясь в интербригадах в Испании).

Автор не скрывает, что в описании войны он учился у Л. Н. Толстого. Военные эпизоды в романе уже лишены мифологической неопределенности, расплывчатости, многоплановости, столь характерных для его первых глав. Фреска уступает место гравюре, то героической, то патетически лиричной. Завершают книгу предельно сжатые, почти плакатные картины, исполненные боли за судьбу своего народа, зовущие к восстанию, к действию. В сущности, задуманный как произведение о воине, роман стал произведением о судьбах парагвайской нации, распятой на кресте равнодушными, корыстными правителями.

В его заключительных строках звучит убежденность Роа Бастоса в том, что многострадальная парагвайская нация сойдет со креста, что семена революции дадут обильные всходы.

С. Семенов

СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

Сын человеческий! Ты живешь среди дома мятежного… (XII, 2)

…Хлеб твой ешь с трепетом, и воду твою пей с дрожанием и печалью (XII, 18).

Я обращаю лицо мое против того человека, и сокрушу его в знамение и притчу, и истреблю его из народа моего…

(XIV, 8)

…Мне надо сделать так, чтобы кости вновь обрели голос…

И я сделаю так, чтобы плотью речь облеклась…

После того, как сгинет это время, и новое время народится…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сын человеческий

Прошло много лет, но я хорошо его помню. Кожа да кости, и согнут в три погибели. Бродит по деревне в знойную сьесту — в раскаленные северным ветром полуденные часы. То на углу остановится, то в тени под навесом. Прижмется к столбику — и не скажешь, что человек, так, пятно какое-то, чуть темнее потрескавшейся кирпичной стены. Сгонит его солнце — он снова плетется по дороге, постукивает тростниковой палкой, глядит вдаль невидящими глазами, затянутыми белой пленкой катаракты. Ростом с мальчишку, не выше. Ситцевые лохмотья прикрывают его изможденное тело.

— Эй, Макарио!

Всякий раз, когда у ручья мимо нас проходил этот высохший старик, сын одного из рабов диктатора Франсии[2], мы переставали играть продолговатыми плодами гуайявы, заменявшими нам волчки, и смотрели на него так, словно перед нами возникал призрак из далекого прошлого.

Мальчишки бежали за стариком, старались его разозлить. Но он спокойно шел дальше на своих птичьих ногах и даже не слышал обидных выкриков:

— Эи, Макарио Питогуá! [3]

Близнецы Гойбуру бросали в него комьями земли, и она, рассыпаясь в воздухе, ненадолго заслоняла от нас тщедушного старика.

— Бичо фео…

Оскорбления и злые шутки его не задевали. Трясущаяся фигура землисто-серого цвета терялась среди солнечных бликов на темном фоне коричных деревьев, росших по обочинам дороги.

Тогда деревня Итапё выглядела совсем не так, как сейчас. Более трех столетий прошло с тех пор, как вице-король из далекой Лимы приказал ее выстроить, и все эти долгие годы она оставалась маленьким селением, затерявшимся среди просторов Гуайры.

Вице-король, хилый, вечно недомогающий человек, накладывал лапу на, обширные неизведанные края, а до тех страданий, которые всегда терпел народ при разделе земель между энкомендеро[4] или при награждении ими самозванных капитанов[5], немало потрудившихся над уничтожением местных племен, ему и дела не было.

От той старой деревни оставалось несколько домов из камня и необожженного кирпича, теснившихся вокруг церкви. Сквозь трещины в обветшалых стенах прорастали стебли папоротника. Палка, с незапамятных времен подпиравшая фруктовое дерево, вдруг начинала давать побеги. На маленькой площади возле деревянной колокольни пламенели на солнце кокосовые пальмы, их сухие, раскаленные зноем кроны стонали, словно голуби, мучимые жаждой.

Потом через деревню проложили железнодорожную ветку на Вилья-Энкарнасьон. Местные жители толпами нанимались ее строить. Как сталь, звенели под лопатами шпалы из кебрачо[6]. Под этими шпалами многие остались лежать навсегда.

С появлением железной дороги деревня начала пробуждаться. Земля на перроне словно еще дышала под уминавшими ее босыми ногами. Раз в неделю сюда сбегались к приходу поезда торговки лепешками и алохой[7]. Медные скулы, рваная одежда — все было покрыто красной въедливой пылью.

Теперь поезда ходят чаще. Каменный перрон новой станции успел приобрести цвет своего немощеного предшественника. Ветка ведет к сахарному заводу, который высится над рекой, неподалеку от деревни. Против станции — винные склады. Турецкие лавчонки режут глаз своими ослепительно-белыми стенами, словно их не просто выбелили известью, а выкупали в ней. Новая церковь прикрыла собой скелет старой. Черные свечи кокосовых пальм срублены под корень. Колокольня тоже снесена. На ее месте поставлены скамейки и помост для религиозных празднеств в день святой Клары.