Человек в этом мире — большой фазан - Герта Мюллер

Слезку Виндиш вложил Амалии в руку. Со слезки стекали капли, но вода в ней не убывала. «Вода соленая, — проворчала жена Виндиша. — Губы от нее горят».

Амалия лизнула запястье. «Нет, — сказала она, — дождевая вода сладкая. Это слезка выплакала соль».

Свалка падали

«Здесь и три института не помогут», — сказала жена Виндиша. Взглянув на Амалию, Виндиш подтвердил: «Руди хоть и инженер, но тут и вправду никакие институты не помогут». Амалия засмеялась. «И санаторий Руди знает не только снаружи, — не удержалась жена Виндиша. — Его туда забирали. Мне почтальонша рассказала».

Виндиш подвигал стакан по столу, заглянул в него и изрек: «Все от семьи идет. Дети появляются и тоже становятся психами».

Прабабку Руди прозвали в деревне Гусеничкой. Тонкая коса у нее всегда лежала на спине. Гребня она выносить не могла. Муж ее, не болея, рано умер.

После похорон Гусеничка отправилась его искать. Она пошла в трактир. Заглядывала в лицо каждому мужчине. «Это не ты», — повторяла она, переходя от стола к столу. Трактирщик подошел к ней и сказал: «Да ведь твой муж умер». Она стиснула в руке свою тонкую косу. Заплакала и выбежала на улицу.

Каждый день Гусеничка ходила искать мужа. Шла по домам и спрашивала, не заходил ли он недавно.

Однажды в зимний день, когда туман катил по деревне белые обручи, Гусеничка ушла в поле. Была она в летнем платье и без чулок. Только руки Гусеничка одела по снежной погоде, в толстые шерстяные перчатки. Она пробиралась через голый кустарник. Время уже близилось к вечеру. Ее заметил лесник и отослал назад в деревню.

На следующий день лесник сам направился в деревню. Гусеничка лежала в терновнике. Она замерзла. Лесник на себе донес ее до деревни. Окоченевшая, она была как доска.

«Такая безответственная, — поморщилась жена Виндиша. — Своего трехлетнего сына оставила одного на свете».

Этим трехлетним сыном был дед Руди. Он стал столяром. О своем поле даже не вспоминал. «И добрая земля заросла репеем», — подосадовал Виндиш.

Только дерево было в голове у деда Руди. И все свои деньги он на дерево потратил. «Делал из него разные фигуры, — припомнила жена Виндиша. — Каждой выдалбливал лицо: выходили какие-то чудища».

«Потом началась экспроприация, — рассказывал Виндиш. — Амалия красила ногти красным лаком. — Все крестьяне дрожали от страха. Приехали городские, стали мерить землю. Они записывали фамилии и говорили: кто не подпишет, пойдет в тюрьму. Ворота у всех были заперты. Не запер только старый столяр, отец скорняка. Ворота он широко распахнул. Когда пришли те, городские, он им сказал: и хорошо, что забираете. Возьмите и коней тоже, наконец от них избавлюсь».

Жена Виндиша вырвала у Амалии бутылочку с лаком. «Кроме него никто так не сказал, — взвилась она. Ее ярость срывалась в крик, набухающий голубой жилкой за ухом: — Ты слышишь, что тебе говорят?»

Столяр вытесал как-то из липы голую женщину. Поставил ее во дворе перед окном. Жена его плакала. После взяла ребенка и уложила в ивовую корзинку. «Вместе с малышом, захватив с собой пару носильных вещей, она перебралась в пустующий дом на краю деревни», — продолжил Виндиш.

«От деревяшек вокруг у ребенка уже тогда образовалась задумчивая дырка в голове», — добавила жена Виндиша.

Этот ребенок и стал скорняком. Едва научившись ходить, он стал каждый день отправляться в поле, ловил там ящериц и крыс. Чуть повзрослев, прокрадывался по ночам на колокольню. Он забирал из гнезда не умеющих летать совят и под рубашкой относил домой. Совят он выкармливал ящерицами и крысами. А когда они подрастали, убивал и, выпотрошив, клал в известковое молоко. Затем набивал из них чучела.

«Перед самой войной, — вел свой рассказ Виндиш, — скорняк на гулянье выиграл в кегли козла. С этого козла он здесь же, посреди деревни, живьем содрал шкуру. Люди бросились врассыпную. Женщинам стало дурно».

«То место, где из козла лилась кровь, до сих пор травой не зарастает», — вставила жена Виндиша.

Прислонившись к шкафу, Виндиш вздохнул: «Не героем он был, а просто живодером. Но на войне не с совами воевали и не с крысами».

Амалия причесывалась перед зеркалом.

«И в СС он не служил, — отметила жена Виндиша, — только в вермахте. Как война закончилась, снова ловил сов, аистов, дроздов и делал из них чучела. Забивал всех больных овец, извел всех зайцев в округе. Дубил шкуры. У него весь чердак — свалка падали».

Амалия потянулась к бутылочке с лаком. Виндишу показалось, что ему в череп набился песок. За лбом от виска до виска песчинки. Из бутылочки красная капля капнула на скатерть.

«Ты была в России шлюхой», — сказала матери Амалия и поглядела на свои ногти.

Камень в извести

Сова описывает круг над яблоней. Виндиш смотрит на луну. Он прослеживает направление черных пятен. Крут сова не замыкает.

Два года назад скорняк сделал чучело из последней совы с колокольни и подарил его пастору. «Эта сова из другой деревни», — думает Виндиш.

Всякий раз эту чужую сову в деревне застает ночь. Никому неведомо, где днем отдыхают ее крылья. Где она спит, сомкнув клюв.

Виндиш знает, что чужая сова чует птичьи чучела у скорняка на чердаке.

Скорняк подарил чучела городскому музею. Ему за них не заплатили. Из города приехали двое. Перед домом скорняка целый день простоял автомобиль. Весь белый и закрытый, будто комната.

«Эти птицы, — заявили те двое, — представляют животный мир наших лесов». Все чучела они сложили в коробки. Скорняку пригрозили большим штрафом. Тогда он отдал все свои овечьи шкуры. И ему сказали: все, мол, улажено.

Белый закрытый автомобиль наподобие комнаты неторопливо выехал из деревни. Жена скорняка со страху улыбалась и махала вслед.

Виндиш сидит на веранде. «Скорняк позже нас подал, — размышляет Виндиш. — Он в городе уплатил».

Виндиш слышит, как шелестит листок на мощеной дорожке. Листок скребется о камни. Стена длинная и белая. Виндиш закрывает глаза. Чувствует, как стена, вырастая, приближается к его лицу. Известь жжет лоб. Камень в извести разевает пасть. Яблоня вздрагивает. У нее листья — уши. Они вслушиваются. Яблоня питает свои зеленые яблоки.

Яблоня

За церковью до войны росла яблоня. Эта яблоня сама пожирала свои яблоки. Отец ночного сторожа тоже был ночным сторожем. Однажды летней ночью он стоял за буковой изгородью. Ему было видно, как вверху, где у яблони разветвляются сучья, открылась пасть. Яблоня пожирала яблоки.

Утром ночной сторож спать не лег. Он пошел к деревенскому старосте. Рассказал ему, что яблоня за церковью поедает свои яблоки. Староста расхохотался. Когда он смеялся, у него моргали оба глаза. В этом смехе сторож услышал страх. Крохотные молоточки жизни стучали в висках у старосты.

Ночной сторож отправился домой и, не раздеваясь, лег в постель. Уснул. Спал весь в поту.

Пока он спал, яблоня до крови натерла старосте виски. Глаза у него покраснели, во рту пересохло. Пообедав, староста избил жену. В супе ему привиделись плавающие яблоки. Будто он их проглотил.

Уснуть после обеда староста так и не смог. Закрыв глаза, он слышал за стеной древесную кору. Кора висела кусками в ряд, покачивалась на веревках и пожирала яблоки.

Вечером староста созвал общее собрание. Люди сошлись. Староста назначил комиссию для наблюдения за яблоней. В комиссию вошли четверо зажиточных крестьян, пастор, учитель и сам староста.

Слово взял учитель. Комиссии он дал название «Комиссия летней ночи». Пастор отказался наблюдать за яблоней позади церкви. Трижды перекрестившись, он попросил прощения: «Господи, прости мне, грешному». И пригрозил, что на следующее утро поедет в город и доложит об этом кощунстве епископу.

Вечером поздно стемнело. Солнце так распалилось, что не могло отыскать конец дня. Ночь просочилась в деревню из земли.

Комиссия летней ночи забралась в темноту вдоль буковой изгороди. И залегла под яблоней, уставившись в переплетение сучьев.

Староста прихватил топор, крестьяне положили на траву вилы. Учитель, накрывшись мешком, сидел с карандашом и тетрадью возле фонаря. Поглядывая одним глазом сквозь дыру в мешке величиной в палец, он писал отчет.

Ночь тянулась вверх. Она выталкивала небо из деревни. Настала полночь. Комиссия всматривалась в почти изгнанное небо. Под мешком учитель глянул на свои карманные часы. На церкви часы не пробили.

Пастор остановил церковные часы. Их зубчатым шестерням не полагалось отмерять время греха. Тишине следовало привлечь деревню к ответу.

В самой деревне никто не спал. На улицах стояли собаки. Они не лаяли. Кошки засели на деревьях. Они глядели оттуда сверкающими фонарями глаз.

Люди сидели по домам. Среди горящих в комнатах свечей расхаживали матери с детьми на руках. Дети не плакали.