Возвращение на Подолье - Юрий Комарницкий

— А мне следак прошлый раз базарил, что на этот раз дадут вышку.

В камере воцарилось гробовое молчание. В один момент все ощутили фантастичность обсуждаемой темы и реальность происходящего. Вспыхнули и погасли искры надежды выбраться из бездны на свободу. Старый рецидивист разрядил обстановку. По опыту он знал, что в такие моменты в камере чаще всего вспыхивает бунт. Заключенные или схватываются между собой, или оказывают неповиновение администрации. Он понимал всю бесполезность бунтов в тюрьмах. Всех до единого разбросают по карцерам, изобьют и камера будет расформирована. Ему не хотелось побоев. Не хотелось перебираться в другую камеру, где опять предстоит ожидать очереди в получении нижнего места.

— А где ты, малай[11], жил в Караганде?

Он назвал по-татарски заключенного сынком, что немало удивило находящихся в камере.

— Я? — переспросил тот, — я жил в Майкудуке[12], возле магазина “Колос”.

— О-о-о, малай, так мы с тобой земляки, — подмигнул Равиль. — Меня последний раз с магазина “Колос” забрали, — сказал, несмотря на то, что забирали его двадцать пять лет назад, когда еще не было микрорайона под названием “Майкудук”. — Ой-бай, — не переставал деланно изумляться Равиль, — я земляка нашел!

Играя мускулатурой, потягиваясь, словно леопарад, сел в позу индийского раджи Полковник. Каждый из рецидивистов, имеющих в камере вес, через определенные промежутки времени о себе напоминали.

— Ну, ты, Равиль, канечно не допустишь, чтоб твой земляк спал на цементе. Забирай его к себе, а то я смотрю сейчас ему грузин место предложит. Как, грузин?.. По твоим глазам вижу, что угадал.

Заросший щетиной, могучего сложения грузин Важа лежал не втором ярусе. В разговоре он участия не принимал, но и не спал, беспокойно ворочаясь под одеялом.

— Канечно, дарагой. Какой разгавор. У меня места хватит. Прозвенит звонок, залезай ко мне.

Новенький, наблюдая какой ажиотаж разгорелся вокруг его персоны, признательно улыбался. Непроходимый ум порождал радость, что эти бывалые люди вот так не могут его поделить. Единственное, что ему было неприятным, это псориаз Равиля. Он лихорадочно искал выход.

— Я лягу с земляком… Равиль, с тобой. С грузином не высплюсь. Придется всю ночь на боку курить.

Наивные слова опять вызвали в камере волну приглушенного смеха. Опять новенький расценил этот смех, как результат удачной шутки. Впереди была первая ночь в тюрьме.

VI. Прощай, Жмеринка

Жмеринку Франц Бялковский покидал без сожаления, с огромным моральным облегчением. Первая выставка его картин в Черновцах провалилась. Модернистские картины, далекие от сюрреализма, вызвали бешенство у критиков. Авантюра с подменой картин в последний момент ему удалась, но на дальнейшей учебе в художественном училище можно было поставить точку. Что касается его любимого полотна с диким для худсовета названием “Революция на земле глазами марсиан”, — эта картина сыграла решающую роль в его судьбе. Картину изъяли, а его, подающего надежды художника, неделю таскали в КГБ, прежде чем отпустили домой в Жмеринку.

Город жил скучной провинциальной жизнью. Молодые ребята с горячей кровью дурели от скуки. По вечерам неуго — монные собирались на пятаке, накачивались дешевым портвейном и отправлялись на вокзал встречать и провожать поезда, видевшие огромный мир. Иногда молодые парни с известного в Жмеринке района, именуемого “Корчевкой”, собирались в банду и, неизвестно по какой причине, шли бить “угольницких”. Часто на пруду под названием “Позняк” по ночам разыгрывались в самом прямом смысле кровавые баталии.

Дрались чем попало. В ход пускали кулаки, камни, цепи, палки и ножи. Зная всех наперечет, жмеринская милиция на следующий день забирала босяков, и начинались суды и слезы матерей.

Дешевого вина было действительно много. Оно продавалось на разлив и на вынос. В колбах, бутылках, а молдаване, сопровождающие вагоны, предлагали его хоть ведрами.

Через несколько месяцев пребывания в Жмеринке Франц почувствовал, что деградирует, если не сменит обстановку. Возвращаться в Черновцы и доказывать, что он хороший не было смысла. Подобно персонажу одного из героев Лондона, он бросил в сумку пару белья и задумался: куда ехать? Уедь Франц тогда, к примеру, как Михаил Шемякин в Америку, а не в Караганду, он бы избежал множества неприятностей, уготовленных ему жизнью. Пока же Франц Бялковский вышел из плацкартного вагона поезда Москва — Павлодар на перрон карагандинского вокзала.

Устроиться работать на шахту оказалось не таким простым делом. В бюро по трудоустройству не помнили времени, когда из шахт поступали заявки на рабочую силу: “Пройдите по шахтам, порысачьте, возможно, какой начальник участка и возьмет”. Франц поблагодарил за полезный совет, и отправился на одну из самых передовых шахт.

Ему “повезло”. К тому времени на тридцать пятой произошел взрыв. Погибли восемьдесят человек. После каждого взрыва проходила волна добровольных увольнений. Начальник участка, широко известный в Караганде немец Штах, ощупал его мышцы и сказал:

— Гут! Сила есть. Пойдешь путевым ремонтником.

И вот клеть несет Франца на глубину шестьсот метров. В ушах потрескивает. Все необычно, за исключением родного российского мата и водочного перегара, исходящего от людей в комбинезонах.

Бригадир ремонтников, с красивой фамилией Жемчугов, ведет группу из сорока человек по замысловатому лабиринту куда-то в нутро пласта “Марьяна”. На плечах ломы, лопаты, кайла. Наконец участок подземной железки, подлежащей ремонту. Необходимо сделать подрывку и осадку пути, чтобы вагоны не цепляли кровлю. Пришел десятник, тоже с интересной фамилией, — Горовой. Он разделил бригаду по два человека и каждой паре выделил по одному рельсовому пролету от стыка до стыка.

— Ну, мужики, поехали, — бросил клич маленький “Жемчуг”, и остервенело принялся долбить ломом породу.

Сделать подрывку рельсового звена дело совсем не простое. Особенно, если шпалы покоятся на твердой породе.

Несмотря на то, что вентиляция работает во всю уже через двадцать минут, все в бригаде раздеваются до трусов. Когда Франц проходил технический минимум, инструктор показывал разнообразную горную технику. На небольших площадках уголь отгружали маленькие экскаваторы. В забоях звенели горнопроходческие комбайны. Казалось, тяжелый физический труд здесь не имел места. На самом деле… Они работали, как рабы фараона — черные, блестящие в желтом свете шахтерских “головок”[13]. Тело Франца налилось свинцом, болела поясница. Несмотря на рукавицы, под тканью на ладонях образовались волдыри.

— Ну и что, мужики, вы так каждый день работаете? — спросил он у сорокалетнего мордвина Василия Тутарева. — За такую работу тысячи нужно платить.

— Какие тысячи!.. После такой работы жить будешь, но спать с бабой не захочешь.

Десятник Горовой приходил каждые пятнадцать минут. С палкой, словно жандарм, он то и дело давал наставления. Был он из породы тех людей, о которых говорят: “Такой в гроб загонит”.

В первый рабочий день Франц увидел, что шахтерам живется совсем не так, как он привык лицезреть с экрана телевизора и узнавать с газет.

Вечером в общежитии он спустился в “красный уголок” посмотреть телевизор. Сказывалась физическая усталость. Тело разламывалось, растертые руки горели огнем. Кое-как он посетил столовую и лег спать.

Потянулись однообразные дни, заполненные изнурительным трудом. Все, что окружало Франца, уже не казалось ему столь экзотическим. Поэтическое воображение, вначале воспринимающее огромные терриконы[14], как пирамиды, а восточные лица, как нечто пришедшее с полотен Гогена, благодаря тяжелому труду притупилось.

Возвращаться домой он не хотел. Преследование живой мысли на Украине достигло таких размеров, что вернуться для Франца означало одно — предать самого себя. “Лучше вкалывать на этой адской шахте, честно зарабатывая на хлеб, чем выслушивать пошлое сказание взахлеб: “Страна вас кормит, учит, а вы!..”

От родителей из Жмеринки приходило множество писем. Сначала мать, а затем и отец заклинали Франца вернуться. Потрясенная мать никак не могла взять в толк, что ее сын потерял там, в далеких землях. Перед отъездом, когда Франц показал железнодорожный билет и поведал куда он едет, мать воскликнула: “Господи! Когда я училась в школе, туда сослали отца моей подруги. Это так далеко и так страшно!” На поверку оказалось куда страшней жить в центральных регионах страны. В Казахстане дышать было легче. Легче от обилия степных ветров и по причине обдуманной скидки на отсталость народов окраины. Меньше лезли в душу, платили больше, а если человек оступался, попадал за решетку, долго не мучили — в краткие сроки отправляли на безымянные лагерные погосты.