С добрым утром - Иван Приблудный

class="v">когда уйти пришла пора, —

как на погост, взошел петух

на прах родимого двора.

И, опечаленный до слез,

все удивлялся: почему

его не поняли всерьез

и не поверили ему…

…А там, где был когда-то дом,

где в огород вливался двор,

теперь — крапива под плетнем,

да пней чернеющий бугор.

И ни на грядках, ни в саду,

девичий фартук не цветет,

и, напевая на ходу,

никто тропинкой не пройдет.

Как будто там прошла чума,

вселив покой, взлелеяв тишь;

лишь, о былом сходя с ума,

над речкой мечется камыш.

Да у гумна, где жил петух,

где крал он зерна на току,

увядший плачется лопух…

Та-тах То-тох Кука-реку.

Апрель 1928 г.

2

Безответственная лирика

Сын поэта

Маленькому

Валентину Корчагину

У моей жены родился сын.

В ореоле тряпок и пеленок,

появился в доме вдруг ребенок,

толстый, краснощекий Валентин.

Был мой дом безоблачен и тих,

терпки дни, часы работы долги,

две кровати для меня и Ольги,

стул и стол для вымыслов моих.

Вот и все… покой и благодать;

и когда меня брала усталость,

тишина ничем не нарушалась,

и спокойно мог я отдыхать.

А сейчас, едва только начну

воплощать мечту стихом, иль прозой, —

детский крик вздымается угрозой,

беспокоящей мою струну.

Я сперва расстроен был и зол,

уходил на целый день из дому;

но ни у друзей, ни у знакомых

я покоя все-же не нашел.

Это тельце весом в пять кило,

куцое, нелепое, смешное, —

невзирая на нужду в покое —

все-таки домой меня влекло.

Год прошел и я почти привык;

детский крик мне больше не мешает,

а — представьте — даже помогает,

даже вдохновляет детский крик.

То слезясь, то хохотом звеня…

…Толстый сын мой, мука и отрада,

для меня ты — целая баллада,

целая поэма — для меня.

Так звени-ж, волнуйся и расти,

год за годом, — как строка за строчкой,

и ни многоточием, ни точкой,

не задерживайся на пути!

Август 1928 г.

Матери

Там, где вербы дол окутали,

       у овражьего угла,

ты живешь на том же хуторе,

       где родилась и цвела.

Так же мечется околица

       между взгорьями стогов,

так же речка беспокоится

       под покоем берегов.

Тихнет ночь, шумит гармоника,

       ветер спрятался в овес;

ты сидишь у подоконника,

       поседевшая от слез.

Водит небо лунным факелом,

       в камышах синеет мгла,

сколько ж темных ты проплакала,

       сколько горьких пролила.

Ждешь меня как роща дождика

       и готовая для встреч, —

просишь дуба-придорожника

       у дорог меня стеречь.

Просишь ветра, чтобы реющий,

       расчищающий мне путь,

о тебе, моей седеющей,

       прошептал мне что-нибудь.

Не проси-ж у ветра милости,

       этих благ у ветра нет,

он далек, по ком томилась ты,

       и томишься столько лет.

Он, прикинувшийся соколом,

       слепо веря в свой полет,

все кружит вокруг да около

       неизведанных высот…

…Мой удел мне дан по жребию

       и без кровли мой приют,

много я от жизни требую,

       и немного мне дают.

Но не жалуюсь, не сетую,

       пусть вначале труден путь,

все же песню недопетую

       допою когда-нибудь.

Если-ж нет… навек потерянный

       для тебя и для отца,

я в победах неуверенный

       молча буду ждать конца.

И когда подбитым соколом

       дрогнет ветер у плетня, —

помяни меня, далекого,

       бесталанного меня.

Июль 1926 г.

Моей учительнице

Варваре Васильевне

Курячевой

Змеясь изгибами в полях,

       от северной зимы, —

еще бежит чумацкий шлях

       в село, где жили мы.

В село, где каждый белый дом

       на все дома похож,

где в самом белом и большом —

       ты и теперь живешь.

С тех пор прошло пятнадцать лет,

       но, — как пути к судьбе, —

хранит земля мой детский след,

       мой первый путь к тебе.

И я запомнил день и час,

       когда на малый срок —

ты настрого в последний раз

       мне задала урок.

Урок был труден и тяжел,

       и страхами объят,

не попрощавшись я ушел,

       куда глаза глядят.

И шел и плелся, как умел,

       распутывал пути

и слезы лил и песни пел,

       и продолжал итти.

У неизведанных дорог, —

       на много лет и зим, —

мне миром задан был урок,

       и я им одержим.

Пусть далека глухая дверь,

       пусть непосильна кладь,

мне все-равно ее теперь

       уже не избежать.

Еще далек мой верный путь,

       еще не четок шаг,

еще легко мне вспомянуть

       об отроческих днях.

И о тебе… ты далека

       и горек твой упрек,

но я отсутствую, — пока