Тайна жизни - Михаил Николаевич Волконский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Миша оскорбился в душе. Сказки, по его мнению, были столь прекрасны, что не могли не нравиться взрослым, но взрослые только притворялись, что не любят их, чтобы отличить себя от маленьких.
— Представь себе, — заговорил Тарусский, взяв полотенце и начиная крепко тереть им мокрое лицо, — я, как приехал, в тот же день отвез эти часы к Мозеру. Сказали, что посмотрят и завтра скажут, когда будут готовы. Приезжаю завтра. Говорят — через день. Отлично! Через день я готов был ехать. Перед самым поездом заезжаю за часами. Извиняются, задержка. Ну, думаю — выеду с вечерним. Пообедал в Московском… Снова к Мозеру. Ко мне выходит сам хозяин. «Так и так, — говорит, — ваши часы такой старинной конструкции и такая редкость, что я их своим обыкновенным мастерам не мог поручить. В Москве есть один только человек, отлично знающий старинные часы, на него только можно надеяться. Я ему и отослал их. Он всегда был необыкновенно аккуратен, а теперь вдруг что-то случилось с ним. Не могу добиться ответа от него». Понимаешь, я так и сел. «Как же? — говорю. — Мне сейчас на поезд надо ехать». Немец стал уверять меня, что вышлет часы. Можешь себе представить — вышлет! Я знаю, как Софья Семеновна дорожит этими часами; ну, как я приеду без них? Чувствую, что поезд мой опять свистит! «Подавайте, — говорю, — мне адрес этого человека!» Дали. Решил остаться до утра — все равно не поспеть. Теперь отправить тебе телеграмму? «Она, — думаю, — все равно завтра придет, когда я сам приеду, обеспокоит только». Хорошо… На другой день отправляюсь по адресу. Живет этот мастер за тридевять земель. Еду, разыскиваю. Мастера дома нет. Я говорю: «Шутишь. Ждать буду». Меня не пускают. Объясняю, в чем дело.
— Ну! — сделала Анна Сергеевна, заинтересованная уже рассказом.
— Ну, насилу впустили! Маленькая каморка, чисто. Стеклянный шкаф со старинными вещами и инструментами, стол у окна, на столе колесики каких-то механизмов и пружинки под стаканами и стеклянными колпаками. Сажусь и жду. Понимаешь, сижу, что называется, с закушенными губами, с твердой решимостью, что дождусь и не уеду без часов. Время начинает тянуться. Курю. Утренний поезд пропустил. Можешь вообразить мое настроение? Думаю — выйду хоть прогуляться немного. Представь себе — баба, которая отворила мне дверь и впустила, заперла меня. Я звал, стучал — никаких!.. Ведь я с утра ничего не ел. Наконец слышу движение за дверью, ключ в замке поворачивается и щелкает. Отворилась дверь, и вошел старик. Если бы ты видела его только! Рыжий цилиндр, сюртучок — все это ничего, но лицо у него такое жалкое было, такое жалкое, что вся злоба у меня прошла. Духу не хватило, чтобы встретить его как следовало. И потом, в чем он собственно виноват был предо мною? Он сам никак не ожидал, что я у него тут заперт, и растерялся. Этого его лица, я, кажется, никогда не забуду. Я назвал ему себя и потребовал часы в том виде, в каком они у него были. Он вдруг у меня спрашивает: «Скажите, пожалуйста, откуда у вас эти часы?» Ну, тут я окончательно вышел из себя! Я ему говорю, что до этого ему нет никакого дела, что часы я отдал Мозеру и желаю получить их обратно. Старик вздохнул и говорит опять: «Я потому спрашиваю, что такой экземпляр был только у графа Горского…»
— Но часы-то он отдал тебе? — спросила Анна Сергеевна.
— Да нет же! Он, оказывается, отнес их в магазин. Я полетел туда. Суббота, лето, магазин заперли в шесть часов. Я опять пропустил вечерний поезд. Ну, а на другой день, когда я утром пошел за часами, получил их наконец и вернулся домой, то нашел у себя карточку: «Граф Валерий Александрович Горский».
— Не может быть! — удивилась Анна Сергеевна.
— Вот тебе и не может быть! Адреса своего он не оставил. Я послал в адресный стол — принесли справку, что графа Горского в Москве на жительстве не значится.
«Какая же это сказка? — думал Миша. — Ничего тут нет похожего на сказку… разве такие сказки бывают? Няня рассказывает лучше».
Глава V
Лиловые и темно-серые полосы облаков с зардевшимися краями тянулись по небу, желтопрозрачному, золотому внизу, а кверху разлившемуся заревом. Даль подергивалась синим дыханием тумана, и таявшие в нем далекие деревца только верхушками рисовались хитрым темным кружевом на ярких красках неба. Ближние липы темнели недвижно, словно замерли в полном еще дневною истомою воздухе. Цветы пахли сильнее, и звуки колокольчиков возвращавшегося домой стада ясно доносились с деревни.
Анна Сергеевна ходила с Веретенниковым по окраинной дорожке цветника.
— Анна Сергеевна, — сказал он ей, неловко переступая и силясь укоротить свой шаг, чтобы идти с нею равномерно, — мне все эти дни хотелось переговорить с вами, да вы были в тревоге… не до меня вам было…
— В чем дело, Викентий Игнатьич? — участливо спросила Тарусская, нарочно усиленно внимательно смотревшая себе под ноги.
— Вот видите ли, я не знаю, как сказать вам… то есть вам-то я знаю как сказать, а вот дальше… Научите меня!
Тарусская, чтобы скрыть улыбку, невольно явившуюся у нее, отвернулась в сторону дышавшего алым пламенем заката, словно залюбовалась им.
— Я люблю ее, — проговорил Веретенников, с трудом вдыхая воздух, — и мучаюсь, и страдаю, и счастлив, а сказать не могу…
Анна Сергеевна отлично знала, что речь идет о Вере, о старшей Власьевой.
— Она — достойная девушка и милая, — серьезно прошептала она.
— Да, именно достойная и милая! — с восторгом повторил Веретенников, как будто это были слова, которые он долго искал, не мог найти и наконец нашел.
И Анна Сергеевна ему тоже показалась достойной и милой.
— Так вот… — хотел продолжать он и остановился.
Они дошли до конца дорожки. Нужно было повернуть обратно.
Веретенников был так счастлив тем, что его так хорошо сразу поняли, что боялся, что это счастье изменится, если они пойдут назад. Но Анна Сергеевна повернулась — и ничего не изменилось. Напротив, еще радостнее стало на душе и светлее.
На них глянул дом, ослепительно сверкая своими вспыхнувшими, словно от пожара, окнами, освещенными красными лучами солнца.
— Ну так вот, — снова заговорил Веретенников, — как сказать ей это? Мне бы начать только…
Тарусская покачала головой, продолжая улыбаться. Действительно, без улыбки нельзя было смотреть на то, как робел
