Тайна жизни - Михаил Николаевич Волконский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Очень мило! — сказал барон Нагельберг, прочтя эти вопросы и ответы.
Вторая дверь была тоже не заперта.
За нею была просторная прихожая с деревянной лестницей наверх, с зеркалом в мерной раме, с дубовым резным ларем и вешалкой. На столике у зеркала лежала мягкая широкополая шляпа, на вешалке висел коричневый плащ, в углу, в особой стойке, стояла трость с золотым набалдашником. Не было заметно ни пыли, ни тяжелого затхлого запаха старины.
По лестнице медленно, не спеша спустился седой с длинными редкими волосами старик в старомодной коричневой ливрее, в чулках и башмаках. Неслышно ступая, приблизился он к гостям и остановился, уставившись на них белесыми, как будто уставшими смотреть на земной мир, глазами. В этих глазах и во всем выражении бритого старческого лица с ввалившимся ртом было что-то также напоминавшее о пренебрежении к ничтожеству этой жизни, как оно чувствовалось в безмолвной тишине дома, шепоте листьев и настойчивом плеске фонтана.
— Мы приехали, — заговорил барон, — мы приехали… Ведь это — Спасское? — спросил он, вдруг найдя, что неудобно сознаться перед стариком, что приехали они сюда исключительно ради одного любопытства.
— Это — Спасское, имение графа Горского, — ответил старик. — Только графа нет в настоящее время дома. Как прикажете доложить им?
Барон назвал себя и товарища.
— Может быть, вам угодно подождать графа? — предложил старик. — Пожалуйте в библиотеку!
Библиотека была смежная с прихожей высокая комната. Книжные полки с резными колонками закрывали стены от пола до самого потолка. Их разделяла на два яруса галерея с бюстами на перилах. Посредине стоял огромный стол; на нем лежали альбомы и папки с гравюрами. В углублении окна старинное кожаное кресло казалось только что сдвинутым со своего обычного места, и на столике возле него лежала открытая книга с пожелтевшими страницами. Тут же на серебряном подносике стояли стакан и граненый графин с прозрачной, как хрусталь, водою.
— А граф давно уехал? — спросил Нагельберг, видя несомненные признаки обитаемости Спасского, про которое говорили, что там никто не живет.
Старик ничего не ответил. Он смотрел на барона, как будто не расслышав или не поняв вопроса.
— Граф уехал куда-нибудь или пошел просто гулять? — проговорил Алтуфьев.
— Они вышли пешком, — пояснил старик, видимо готовый отвечать, если спрашивали у него понятные вещи.
— И давно?
— Тридцать четыре года тому назад.
Барон и Алтуфьев переглянулись.
— И с тех пор вы ждете его возвращения?
— Конечно. Граф может вернуться, когда им вздумается — может быть, сейчас, может быть — еще через несколько лет. У меня весь дом в порядке.
— Ну, а пока графа нет, вы можете показать нам дом?
Старик пожал плечами.
— Если угодно пройти в сад и повременить там. Может быть, граф вернутся в это время.
— Пойдем в сад! — сказал Алтуфьев барону по-французски.
По дороге в сад они миновали парадную гостиную с штучным паркетным полом, со вставленным в него перламутром, с мебелью, обитой штофом, и с клавесинами на тонких высоких ножках. Стены гостиной были расписаны медальонами. Окна начинались от самого пола и выходили на широкую каменную террасу, отворяясь на нее, как двери. По сторонам спускавшейся от террасы лестницы стояли плоские вазы с цветами. Пестрые фигурные клумбы покрывали цветник. Дальше виднелся пруд. Два белых лебедя плавали по нему. Сад был вычищен, подстрижен и содержался так, точно ждали сюда в гости, по крайней мере, владетельного герцога.
Барон с Алтуфьевым ходили и удивлялись.
Все было роскошно и красиво, поражала только странная симметрия дорожек, да попадавшиеся изредка статуи не были похожи на обыкновенные, какие ставят в садах. Одна из них изображала стройного юношу в одежде вроде хитона, с обручем на голове. Одной рукой он указывал на землю, другая была поднята к небу, и в ней он держал жезл, оканчивающийся яблоком. На кубическом пьедестале, на котором стояла статуя, были вырезаны с трех сторон: чаша, меч и диск, а с четвертой — надпись: «Желать и поступать справедливо — значит создать в себе Царствие Божие. В совести твоей сосредоточены небесные силы».
В восточную часть сада вели семь ступеней и там был раскинут цветник из роз, венком окаймлявших его. В этом венке с четырех сторон были поставлены бронзовые головы льва, орла, быка и человека.
С противоположной — западной — стороны было сделано искусственное возвышение. Отсюда открывался вид на поле.
В поле, далеко за садом, виднелся высокий каменный столб.
— Ну, а вы имели сведения о графе в продолжение этих тридцати четырех лет? — решился наконец Алтуфьев спросить у старика.
— Я жду возвращения графа с часа на час!
— Но, может быть, с ним случилось что-нибудь? Может быть, его нет уже в живых?
— Смерть графа придет с этой стороны, — показал старик на расстилавшееся перед их глазами поле. — До тех пор, пока не явится с этой стороны всадник, который привезет смерть графа, граф будет жить.
«Да он окончательно полоумный!» — подумали барон и Алтуфьев.
Действительно, бедный старик казался не в полном рассудке.
И когда они хотели дать ему денег на прощанье, он вынул из кармана горсть старинных червонцев в доказательство того, что достаточно богат, чтобы принимать деньги от кого бы то ни было.
Глава IV
— Папа приехал, папа приехал! — кричал Миша, сбегая с лестницы и топая от восторга ногами.
Он увидел из окна своей комнаты подъезжавшего в тарантасе отца, но, как ни торопился, внизу опередили его, и, когда он выскочил на крыльцо, там были уже Анна Сергеевна и молодые Власьевы.
— Насилу вырвался! — говорил Тарусский, вынося ногу из тарантаса.
— Да что с тобой? Отчего знать не дал? Я тут голову потеряла! — радостно повторяла Анна Сергеевна, сбежав с крыльца и обнимая мужа.
— Расскажу все после. Пустяки!
— Жив, здоров?
— Как видишь.
— Ну, это — главное! Здоровайся и пойдем наверх! Тебе умыться надо.
Тарусский охотно исполнил это предложение.
— Ах, как я рада, что ты приехал! — сказала его жена, точно теперь только сознав это, когда они очутились с Мишей наверху у себя. — Так что же случилось такое?
— Да все из-за часов Софьи Семеновны.
— Из-за часов? — протянула Анна Сергеевна, и в голосе ее сразу почувствовалась и обида, и упрек за то, что такие пустяки были причиной ее страшного беспокойства, пережитого ею в последние дни ожидания и неизвестности.
— Я говорю тебе —
