Записки на запястье - Ольга Паволга

Дотошный художник рисовал корову на плакатах сети ресторанов «Му-му». У неё фартук в форме вымени.

Молимся бегло, кратко, как набиваем sms. Ответов никогда не дожидаемся, самые удачливые получают подтверждение о доставке.

Серёжа занялся просмотром «Звёздных войн». Второй день в доме всю жизнь заглушают взрывы, грохот, рёв, крики и скрежет. Что-то пишу, но никак не могу сосредоточиться на мысли, соскакиваю, всё кажется, что мы летим и гибнем всей квартирой. Сержусь и кричу: — Скоро это кончится?! — а из колонок услужливо кто-то укоряет: — В астероидном поясе ты не перейдешь на скорость света!

Миттельшнауцер и его седоватый хозяин смотрятся ровесниками.

Рассказываю Серёже, что папа, скорее всего, останется зимовать у моря.

— Ну, у него же здоровье, — сомневается Серёжа, формулирую нужное очень быстро: — Там ему иногда бывает плохо. А здесь ему иногда бывает хорошо.

Лежу с закрытыми глазами, сквозь легкий сон слушаю выступление Юрского по телевизору.

Он читает стихи, мне очень нравится. Потом оказывается, что выступление было посвящено роли жестов в актёрском мастерстве.

Молоденькие девушки ходят в коротких юбках, иногда рассматривая свои ноги в процессе движения. Может быть у них просто новые туфли, но выглядит так, будто у цапли прямо с утра ноги выдвинулись на пару колен, как у раскладной удочки. Ей и удивительно, и высоко, и нравится.

Многие позволяют себе необдуманные метафоры и сравнения. Например, говорят, что у них от любви выросли крылья. Воображаю: вот ты проснулся, пытаешься подняться, но не можешь оторвать спину от постели, потому что любовь большая и крылья тяжёлые. Сполз с кровати, постоял, попривык, захотел кофе и тут же обнаружил, что рук нет. И всё. Можно полетать. Красиво, приятно. Но недолго — устаёшь, голодный, холодно. Влюблённые выживают в дикой природе очень редко, потому что ложку держать нечем.

По дороге домой танцевала зажатыми в ладони истраченными батарейками.

Грузный мужчина с гордым лицом жадно пил минеральную воду. Девушка, обхватившая его, будто дерево, приникла щекой и ухом к животу, а потом расцвела улыбкой внезапного узнавания, как будто она недавно учила анатомию и всё подтверждается.

Когда понятно чьё-то устройство, теряешь интерес. Невозможно, например, восхищаться бывшим соседом по парте, который списывал у тебя химию. Вчера близкий друг, с которым мы давно не виделись, не застав меня дома, забрал диск с Гришковцом и уехал, не дождавшись. А я думаю ничего-ничего, Гришковцу тоже наверняка говорят: «Слышь ты, где у тебя тут Пелевин новый?». Ну и у Пелевина тоже не без друзей.

Сегодняшние названия могут свести с ума, если про них думать. «Мир шкафов» — чистое убийство для клаустрофоба, а «Жидкий сантехник» должен по вызову приплывать, всё исполнять и сливаться тихо, не прося на пиво.

Я влюбляюсь во всё, теряя землю под ногами, так часто и легко, как будто я бракованная фигурка из детской задачи, где звездочки, треугольники и квадраты нужно аккуратно вставлять в соответствующие прорези, иначе они туда не помещаются. Я же легко падаю во все.

По Камергерскому переулку шла старушка, на ходу развязывая узел пакета с маленькими миндальными печеньями и страшное нетерпение выходило из берегов её морщин.

В ювелирном магазине моют пыльные витрины. Человек трет шваброй грань огромного пластикового кристалла вывески. Так наверное и представляется беднякам богатство невиданных размеров.

У бюро путешествий на рекламном плакате нарисован кенгуру с обрезанным хвостом, который отдельно подрисован краской прямо на стене. Отпал, как у ящерицы.

Некоторые беседы так просты и просчитываются на сто ходов вперёд, как картинка в детской раскраске, в которой половина уже готова, а вторую нужно дорисовать, соединив точки. Такие разговоры приводят в уныние, подобное тому, какое вызывает массовик-затейник, выкрикивающий со сцены первую половину слова.

Июнь, всюду тополиный пух, несколько дней веду учёт, кто с чем его сравнивает. Понравились «вычёсывали старую белую собаку» и «боженька побывал в парикмахерской».

Видела в метро мужичка в галифе, в высоких хромовых сапогах, в руках пластмассовый мак. Сбежал, сбежал с репетиции.

Девушка плыла по платформе метро с таким возвышенным лицом, в таком невообразимо вечернем летящем наряде, что очень хотелось подойти и спросить: — Как выйти к морю?

Поджала коленки, сижу, уткнувшись в книжку. Серёжа, проходя, укоризненно бросает: — А Набокова, между прочим, надо читать на боку.

Это хорошо ещё, что я Нагибина не очень…

В электричке девушка в кожаном жилете, в татуировках и в цепях продаёт пластырь. Будто предостерегает от чего-то.

На входной двери в больницу наклейка от детского питания «Тип-топ. Всё будет хорошо».

Выбегаю в магазин, смотрю: двое на лавочке откупоривают бутылку портвейна, обнимаются, жмут руки. Через три минуты бегу назад. Бьют друг другу морды, портвейн недооткупорен. То есть никакое не пьянство во всём виновато.

Жалуюсь Серёже, что плохо выгляжу.

— Страшная такая, — вздыхаю.

— Не бойся, — гладит меня по спине.

Наблюдала, как в больничной палате четверо искалеченных мужиков без ног, без рук, с просветлевшими лицами смотрели по телевизору бокс. Накидали на слабого, как на единственную вешалку, все свои собственные беды, и тот, конечно, во всех этих шубах проиграл.

Сижу в больнице, слежу за своим беспокойно спящим дедом. Одновременно набираю sms, через каждые две буквы поднимаю глаза. Со стороны, наверное, кажется, будто я срисовываю картинку.

В метро одновременно втроём схватились за поручень при резком рывке. Все три руки в кожаных перчатках. «Рот-фронт!» хотелось выкрикнуть.

У Набокова встретила «шахматный игрок». Противник развязно сбросил ферзя, и пошёл с краплёного коня.

Если одну ночь пропустить, как лишнюю рюмку, то открывается третий глаз на лбу — фонарь на каске шахтера. Ходишь в темноте и видишь только то, что попадает в твой луч. Если голову держать ровно, то ты поезд. Если ею крутить, то в городе либо воздушная атака, либо дискотека.

Пьяноватый мужчина нёс связку роз на очень длинных стеблях, как фашистские флаги на параде победы. На вытянутой руке, ниц.

Небольшая доза алкоголя всех облагораживает — легкая волна оглаживает рассыпчатый песок.

А перебор, шторм всегда выносит всякую дрянь со дна.

Я каждый день дважды проезжаю мимо автомобильного завода ЗИЛ. Над проходной расположено специальное табло с загорающимися, согласно погоде, секциями. «Снег», «дождь», «гололёд» и прочие… Вероятно, это необходимо для водителей, но мне это табло раз от раза кажется то гадальным, то волшебным. В последнем случае хочется прокрасться и вывернуть на полную «солнечно».

Ценят всегда только то, что тяжело досталось или легко можно потерять. Понято, почему себя так часто недолюбливаешь.

Люди хотят, чтобы всё было проще. Чтобы были плохие и хорошие. Чтобы было право и лево. И даже фотографию предпочитают чёрно-белую.

Опять аплодировала моли. Иди, думала, сука, на бис, иди.

Бывают такие календари, которые дают расклад сразу на три месяца. Текущий — в центре, прошедший — сверху, будущий — внизу. Что есть, что было, что будет. Хочется потребовать ответа, чем сердце успокоится.

Именем соседа по лестничной клетке часто не интересуешься. В талант близкого человека не особенно веришь. Авторитетом выбираешь кого-то далёкого, не из своих. В этой связи думается, что органы человеческого тела, теснящиеся где-то в серединке, как начинка в пироге, должны больше всего уважать мозг, а не сердце.

Объявление: Даю понять.

На крыше автомобиля прилажена чугунная ванна. Прокрашен один только борт, всё остальное ржавое. Лицо при макияже, а попа в целлюлите.

У какой-то гимназии лозунг «Ты ещё не с нами?». Нет, мои дорогие, я не с вами уже.

Мужчины в буфете спорили, какие конфеты подарить женщине, «Гвардейские» или «Сказки Пушкина». Думаю, женщинам известнее гибрид «Гвардейские сказки» и виноват, разумеется, Пушкин.

В метро пожилой мужчина увидел обложку моей книги:

— А, Набоков, наверняка «Мастер и Маргарита»…

В Хлыновском тупике бард-кафе «Гнездо Глухаря». За углом на Б. Никитской уже кабачок «Ни пуха ни пера».

В Болгарии, говорят, на деньгах изображены святые. Народные на крупных купюрах, а заслуженные на мелочи?