Нефтяные магнаты: кто делает мировую политику - Эрик Лоран

Когда я встретился с шахом, он приближался к концу своего царствования — чего ни один наблюдатель, даже находящийся в самой гуще иранских событий, не мог себе представить.

В 1974 году монарх был знаком с семью американскими президентами и как тонкий стратег строил безопасность Ирана на приспосабливании к Америке. После отвода британских войск из эмиратов Персидского залива в 1971 году и заключения договора о дружбе между Ираком и Советским Союзом, который предусматривал поставки Багдаду современного вооружения, Ричард Никсон и Генри Киссинджер требуют от шаха: Иран должен стать, согласно американскому требованию, предъявленному столь гордому государю, «жандармом Персидского залива». Саудовская Аравия слишком слаба, а Ирак слишком опасен.

Во время нашей второй встречи в 1974 году шах долго рассказывает мне о докладе, который он сделал в Гудзоновском институте (центре военной разведки США, славящемся беспристрастностью своих оценок), где предусматривается, что Иран вскоре присоединится к лидирующей группе индустриальных стран и через десять лет станет пятой или шестой державой в мире. Шах выражается только на литературном французском, замолкая на секунду, когда затрудняется подобрать слово, сформулировать мысль. У него печальные глаза, иногда даже меланхолические, длинный нос, осанка нарочито прямая, будто эта выправка может придать ему величия и заставить собеседника забыть об его малом росте. Мы сидим в огромном салоне на внушительной мебели, отделанной золотом. Его сотрудники в молчании стоят поодаль в глубине комнаты.

Начиная с 1971 года он очень ловко действовал на нефтяном поле, постоянно ратуя за подъем цен, но отнюдь не портя связи со своими американскими союзниками. Он не забывает о том, что первые месторождения, которые обеспечили богатства Западу, были найдены в Персии и что англо-иранский консорциум, который их разрабатывает, покровительствует его стране. Он рассказывает мне о быстрой модернизации Ирана, будто бы ему хочется отомстить прошлому или, по крайней мере, стереть его. Я слушаю его и спрашиваю себя, является ли этот человек фантазером или мечтателем, который прежде всего обращается к самому себе. На самом деле, нефть для него — наихудший подарок. Что-то вроде волшебной палочки, которая позволит, как он верит, исполнить все его желания, подчинит им реальность и поведет его страну усиленным маршем по дороге прогресса. Он говорит мне о завершенных сельскохозяйственных реформах, о правах женщин и о 35 миллионах иранцев, которые вскоре будут жить как обеспеченные европейцы. И он не добавляет, как это делают все добрые мусульмане, «если Аллаху это будет угодно». Тот Иран, который он формирует, является современным и светским государством, которое сумеет возместить свои потери. Население Ирана в своем большинстве глубоко религиозно, почти по-средневековому. И ни один из его мусульманских вельмож не позволит шаху одновременно презреть религию и выступить против обскурантистского духовенства шиитов, самого крупного землевладельца в стране. Духовенства, воплощением которого является аятолла, живущий в изгнании, в Эн-Наджафе, священном городе шиитов в Ираке (где находится могила халифа Али), чьи пламенные проповеди возглашают гибель династии Пехлеви. Шах пожимает плечами. Кто обращает внимание на злобную брань Хомейни?

ЦРУ суетится

Все в этой семье кончается изгнанием… всегда на фоне нефти. В начале Второй мировой войны его отец афиширует свою симпатию к нацистам. Для Гитлера шах очень быстро становится важной пешкой. Шах восхищается гитлеровской Германией и ненавидит Великобританию и Россию. Это оказывается весьма кстати. Гитлер мечтает наложить лапу на нефть пограничного с Ираном Азербайджана, которую контролирует Москва, чтобы снабжать свою армию, и перерезать линии снабжения Британии — ведь иранская нефть питает флот Ее Величества. Высокопоставленные немецкие военные чины появляются в шахском дворце. Но для Реза-шаха все кончается в августе 1941 года. Через два месяца после вторжения немцев в Советский Союз британские и советские войсковые части вступают в Иран, для того чтобы обеспечить охрану большого нефтеперерабатывающего завода в Абадане и линии снабжения Красной Армии, но также и для того, чтобы сместить шаха.

На трон садится его двадцатидвухлетний сын, в то время как Лондон отправляет его отца в изгнание в Южную Африку. Двенадцатью годами позже, месяц в месяц, настанет и очередь сына отправляться в изгнание. В Иране на первом плане в течение двух лет находится один человек, чей престиж среди народа все возрастает, — премьер-министр Мохаммед Моссаддык. Этот семидесятилетний старик с невозможной походкой, который часто появляется на публике в пижаме, решился на немыслимый поступок — объявить национализацию англо-иранских нефтяных промыслов. Оппозиция его политике становится все более жестокой. Он заставляет парламент проголосовать за немедленную конфискацию нефтяных промыслов, принадлежащих британскому гиганту. Он заявляет: «Наш долг в отношении нефти нам диктуют будущие поколения. Следует добывать столько нефти, сколько нам необходимо для нашего развития, а остальная нефть пусть лежит в нашей земле. Она принадлежит завтрашнему поколению».

Перед лицом подобных заявлений неловкое молчание шаха становится весьма красноречивым. 17 августа 1953 года он покидает свою страну, а там уже готовится государственный переворот, направленный на свержение Моссаддыка.

Иран находится на грани удушения, ему объявлен бойкот, ни одна страна не покупает у него нефть, к великой выгоде американских компаний, особенно «АРАМКО» («Арабиен америкен ойл компании»), нефтедобыча которой за один год возрастает с 28 до 40 миллионов тонн.

Однако британские дельцы, в этом конфликте находящиеся на передовой, уважают Моссаддыка. Энтони Идеи, в то время глава британской дипломатии и будущий премьер-министр, рассказывал мне, как он любовно называл его «старина Мосси». «Мы никогда не собирались, — прибавил он, — свергать его, и мы передали это дело американцам». Можно ли этому верить? В любом случае, ЦРУ засуетилось. Человека, который руководит этой операцией, зовут Кермит Рузвельт, он внук бывшего президента Теодора Рузвельта и кузен Франклина Рузвельта. У него есть власть над секретной деятельностью ЦРУ на Ближнем Востоке и в Персидском заливе. Он уже принимал участие в свержении Фарука в Египте годом раньше, в 1952 году. Возвращение шаха бесславное и кровавое. Моссаддыка заключают в тюрьму, более 5000 человек убиты или расстреляны.

Человек, который вновь возвращается в свой дворец, дискредитирован. Я полагаю, что с этого момента он становится политическим шизофреником. Все его усилия и вся его политика направлены на избавление от опеки США при сохранении с ними самых лучших отношений. Возвращение шаха на трон сопровождается новой сдачей карт на нефть. «Бритиш петролеум» и «Шелл» сохраняют свое ведущее положение и контролируют, соответственно, 40 % и 14 % иранских концессий, но при этом опираются на правительство США. «Эксон», «Сокони», «Тексако», «Галф», «Шеврон» получают по 8 %. Это новое соглашение усиливает позицию американских акционерных обществ в Персидском заливе: отныне они обеспечивают 55 % продукции против 14 % в 1938 году.

Слушая шаха во время тех трех встреч, что я с ним имел, я заметил в его голосе и в его словах нечто похожее на желание убедить самого себя, некое тайное страдание, которое иногда прорывалось в беспокойном взгляде его глаз. Это был самодержец, возможно, даже диктатор, вероятно, плохо психологически подготовленный к этой роли.

Миллион баррелей по 1 доллару за баррель

Моя последняя встреча с ним состоялась в 1975 году, когда он проводил свой зимний отпуск в своем шале в Сен-Морице, превращенном швейцарской полицией и его собственной службой безопасности в укрепленный лагерь. Я терпеливо ожидаю около двух часов в отеле, расположенном рядом с обширной приемной, в обществе десятка людей — членов его двора и западных бизнесменов, то есть среди двух разновидностей придворных. В комнате царит полная тишина, прерываемая иногда тихими и краткими репликами. Мои встречи с несколькими государями и диктаторами навели меня на мысль о двух характерных чертах придворных: у них беспокойные глаза и они часто шушукаются.

У входа стоит охрана, и внезапное волнение возвещает о прибытии шаха. Все, кто окружает меня, подскакивают, как на пружинах, и склоняются, как автоматы, перед проходящим мимо них государем в лыжном костюме, несущим толстый анорак и черные лыжные брюки. Секунду спустя он поворачивает голову в нашу сторону и, не сказав ни единого слова, исчезает в своих апартаментах. Ожидание продолжается, и через сорок шесть минут меня вводят в его комнаты, где он встречает меня, уже одетый в пуловер с круглым воротом. Он кажется восхищенным тем вниманием, которое оказывает ему весь мир, и мне думается, что это смягчает глубокую рану, приоткрытую в признании, сделанном британскому журналисту Энтони Сэмпсону: «Мы были независимой нацией, пока Советы без предупреждения не вторглись в нашу страну[7], в то время как вы, британцы, заставили моего отца удалиться в изгнание. Затем до наших ушей дошел слух, что компания [«Бритиш петролеум»] нашла марионеток, людей, которые довольствовались тем, что щелкали каблуками по ее приказанию. Она предстала перед нашими глазами как некое чудовище, что-то вроде государства в иранском государстве». Я вижу сквозь окно крошечные хлопья снега, которые напоминают легкие пушинки, разметанные ветром. Секретарь шаха сидит на краю кресла, застывший и молчаливый, держа на коленях какое-то досье. Шаху нравится изъясняться по-французски, на языке, который он выучил во времена своей юности, проведенной в швейцарских колледжах в Женеве и в Цюрихе. Его суждения стали резкими, и он трактует события с презрением и высокомерием. В какой-то момент он говорит мне спокойным голосом: