Гуляй Волга - Артем Веселый

– Побойся бога, Фрол Кузьмич, подумай-ка: где Астрахань, где Ярослав!

– Путина великая.

– Как не великая! Переть да переть... Посудина твоя гружена тяжело. Утрем поту, хлебнем слезы...

– Дойдем полегоньку.

– Легко сказать!

– Дойдем, где способными ветрами, где как.

– Вестимо, пойдем так дойдем... Мы тебе, Фрол Кузьмич, уважим, да и ты нас, твоя милость, копейкой не прижимай.

– Стоните, сударики, не стоните, а из меня и гроша ломаного не выстоните.

– Ну, по шести рублев с полтиною...

– По три рублика на рыло, да накину вам на пропой по медному пятаку.

– По шести рублев.

– Трешница.

– Пять с полтиной.

– Трояк.

– Пять рублев.

– Трынка.

– И по четыре не дашь?

– Не дам.

Бурлаки переглядывались, шептались, и гусак, хлеснув шапчонкой о землю, невесело выговаривал:

– Эх, где наше не пропадало! Плыть – так плыть!.. Давай, хозяин, гладь дорогу.

Купец выставлял угощенье, ватага пропивала свою волю. [36/37]

Гуляли день, гуляли ночь, дурными голосами орали пропащие песни.

На заре гусак поднимал зыком:

– Хомутайся!..

Артельный козел привозил с баржи бочонок вина полугарного, и бурлаки, похмелившись, впрягались в хомуты.

– Берись!

– Взяли.

– Ходу!

– Разом, эх, да!..

Тяжел первый шаг, а там – влегли и пошли, раскачиваясь, пошли, оставляя на мокром песке клетчатый след лаптя. Набегала шаловливая волна, зализывала бурлацкий след.

Секли бурлаков дожди, сушил ветер.

На тихих плесах шли ходко, верст по сорок в пряжку, а на перекатах и у бычков – где вода кипмя кипела – маялись, сволакивая порою посудину с камней или с отмели.

С-за угла копейку срубим,

На нее краюху купим...

Э-эй, дубинушка, ухнем!

Э-да зеленая сама пойдет!

Дернем

подернем...

Дернем

подернем...

да еще разок

поддернем...

Идет-ползет!

Ух

ух...

Ух

ух...

Уу

ухнем!..

Бывало и так. Ночью с берега кричали:

– На барже-е-е-е-е-е-е!..

Караульный не вдруг отзывался:

– Што орете?

– Нам самого.

– Спит.

– Ну, Сафрон Маркелыча.

– Спит.

– Буди.

– Пошто?

– Буди давай!

Слышно было, как караульный, шаркая босами, проходил на корму в жилое мурье. На борту появлялся старый прикащик, гладко зевал в непроглядную темень и окликал: [37/38]

– Кто там? Чего там?..

– Сафрон Маркелыч, яви божеску милость, выстави по чарочке... Зззадрогли!

– Не припас, не обессудьте.

– Ну, хошь полупивца по ковшику, погреться.

– Не наварил, не прогневайтесь.

Бурлаки снимали шапки.

– Удобрись.

– Зззадрогли!..

– Выкати хошь бочонок квасу пьяного.

– И квасу не наквасил, не взыщите.

– Што ж, пропадать?

– А вы, глоты, зачерпните водочки из-под легкой лодочки да вскипятите, вот вам и грево.

– Эх, рядил волк козу .................................................................................................

Сафрон Маркелыч, выслушав их богохульную брань, сплевывал, мочился прямо за борт и, дернув, уходил к себе в мурье.

– Вишь, распирает черта. С хозяином поди гороху наперлись, а нас на рыбке держит. – Бурлаки кутались в лохмотья и рогожи, гнулись на холодном песке, кляли белый свет...

Чуть зорька – гусак поднимал:

        – Хомутайся!

Укачала уваляла,

Нашей силушки не стало.

Дубинушка, ухнем!

Зеленая сама пойдет...

Идет

пойдет...

Идет

пойдет...

Идет

пойдет...

Сама пойдет...

Дернем

поддернем...

Дунем

грянем...

Да еще разок

У-у-ухнем!..

Солона ты, слеза бурлацкая!

Приходили до места, – мясо на плечах ободрано до костей, деньги забраны и прожиты, лапти стоптаны, рубахи вшами съедены.

Вязали плот и опять сплывали на низ.

По Волге, Каме и Оке

по Дону, Днепру и Волхову

шли бурлаки, погрязая в болотах,

утопая в песках, дрожа от холода и задыхаясь от жары. По всем рекам русским, подобна надсадному храпу, кружила песня да трещали хребты бурлацкие... [38/39]

Летела Волга празнишная да гладкая...

На стрежне играли солнечные скорые писанцы. Ветришка по тихой воде стлал кошмы, гнал светлых ершей. На перекатах взметывался жерех, гоняя мальтявку. Там и сям, как рыжие бычьи шкуры, были раскиданы песчаные отмели.

Над Волгой город

в городе торг.

Лавки меховые с растянутыми на рогатках звериными шкурами, прилавки с сукнами и белеными холстами, да межлавочья заезжих купцов и ремесленников.

Широкие скамьи были завалены калачами, кренделями и подовыми маслеными пирогами.

От рыбных шалашей несло злой вонью, крутили носами и отплевывались проходившие именитые горожане.

Телеленькали на церквах колокола и колокольцы, крепкий хмель бродил в толпе.

Ряд шорный, ряд бондарный, ряд горшечный, ряд блинный. Люду празнишного – не продохнуть.

Бочки квасные, корчаги с говяжьими щами да киселями. Высоко взлетали качели с хохочущими девками и парнями.

Баба-ворожея гадала на бобах, две девоньки-подруженьки глядели ей в рот и от страха дух не могли перевести.

Ребятишки на разные лады дули в глиняные свистульки, кровопуск ржавой бритвой отворял кровь стрельцу.

Божба торговых людей, крики охрипших за день зазывал. Старуха-лепетуха продавала наговорную траву.

Табунами валили нарядные девки, грызли сладкие рожки, щелкали орехи. Поводыри водили слепцов.

В стороне от торгу, на поляне дымились ямы дегтярей и смолокуров. В черных кузницах сопели горны, тюкали молотки.

Ползли калеки и нищие, голося песни скорые и песни растяжные. Пьяница храпел под лопухом у забора.

До ушей перемазанный купоросными чернилами подьячий, в долгополом, оборванном собаками кафтане и в шапке клином, набивался за медный трешник хоть на кого настрочить жалобу, кляузу или донос.

Одну зазевавшуюся девку окружили бурлаки. Вихрастый буян ухватил ее за наливные груди и крикнул:

– Ребята, ведьму пымал!

– Отзынь, ирод|

– Ведьма.

– Што ты, злыдень, напустился? Поди прочь!– отбивалась девка. – Я скорняка Балухина дочка.

– Рассказывай, сарафаночка! Али забыла, – видались мы с тобой в крещенскую ночь на Вакуловой горе?

– Пусти, змей! [39/40]

– Ведьма! Загоготали бурлаки:

– А ну, погляди, нет ли у ней хвоста? Буян облапил красавицу, завернул ей юбки на голову и, шлепнув по румяному заду, крикнул:

– Крещена!

Плачущую девку отпустили, а сами со ржаньем и шутками гурьбой повалили в кабак.

Окруженные стражей стрелецкой, брели колодники – выпрашивали подаянье, под звон и грём кандальный со скорым причетом и завывом распевали псалмы и жалобы:

Гнием мы и чахнем

В стенах тюрьмы.

Нас гложут и душат

Исчадия тьмы,

Не виден закат нам,

Не виден восход.

Православные братья,

Пожалейте сирот...

Кто бросит тюрьмарям пирог обкусанный, кто – яблок-заедок, кто – чего.

Приехавшие из дальних заволжских скитов молчаливые монахи толкались в народе, выменивали товары на иконы и книги рукописные.