Колонна и горизонты - Радоня Вешович

Охваченный победным настроением, выпускник гимназии из Крагуеваца Драгослав Ратинац-Госа, участник многих боев в Сербии, забыв об опасности, оторвался от первой атакующей цепи и понесся к школе. Товарищи едва успели крикнуть ему вдогонку:

— Ложись, Госа!

Но он их не слышал, да если бы и услышал, было уже поздно. Несколько пуль вонзилось в его грудь. Он закачался и повалился на землю. Его отец, Миодраг, работавший до войны пожарным в одном военном учреждении, будто завороженный, забыв обо всем на свете, помчался к сыну и, скошенный пулями, замертво упал рядом с ним.

Итальянский капитан, командир гарнизона, сдавался в плен в составе последней группы. При этом он, театрально жестикулируя, поставил несколько условий. Он требовал, чтобы ему дали возможность сдаться партизанскому командиру с соответствующим званием, чтобы ему разрешили оставить при себе пистолет и чтобы ему, сражавшемуся по всем правилам рыцарства, сохранили жизнь. Первое его требование удовлетворили: он сдался лично командиру кралевацкого батальона, офицеру запаса, бывшему преподавателю кралевской гимназии Павлу Якшичу. Однако расценивать поведение итальянского капитана как пример рыцарства не позволяла та кровавая картина, свидетелями которой стали все бойцы. На снегу у здания школы лежали отец и сын: Миодраг на спине, а Госа — на боку, лицом к отцу, словно продолжая прерванный разговор о Сербии. Они вместе шли по жизни, вместе вступили в партизанский отряд, вместе уходили из Сербии, вместе встали в строй в Рудо, вместе делили радости и невзгоды до самого последнего дня. И похоронили их вместе. В этот же день хоронили Кртинича, Зорана Катича, выпускника гимназии из Кралево, Новица Йолича, рабочего, тоже из Кралево, Милана Милашиновича, крестьянина из Брезана, что у Кралево, и Старостина. О последнем было известно, что он по национальности черногорец, бежал после нашествия фашистов из Метохии, где работал помощником торговца в Врнячкой Бане. «Старостин» — псевдоним. Предполагали, что это Урош Мартинович. Многие сербские бойцы по указанию партии брали тогда псевдонимы, чтобы немцы не терроризировали их семьи. Но, несмотря на это, предатели доносили оккупантам, из каких семей мужчины ушли в партизаны. Фашисты полностью истребляли эти семьи, а их дома предавали огню.

Это были первые жертвы нашей бригады.

В ходе боя крагуевчанам противостояли четники из отряда Каменко Ефтича. Четническую группу в составе около пятидесяти человек итальянцы использовали в качестве боевого охранения. Увидев, какая печальная участь постигла их хозяев, четники приуныли. Чтобы выиграть время, они предложили нам переговоры о совместной борьбе, надеясь, видимо, улизнуть при наступлении темноты.

Итальянцы потеряли убитыми двадцать семь солдат и офицеров. Более сотни альпийских стрелков попало в плен. Их использовали для переноски раненых пленных итальянцев и тринадцати партизан, получивших ранения.

Комиссар бригады Филипп Кляич (Фичо) объявил личному составу благодарность за первую успешную операцию и умелое взаимодействие двух наших батальонов. В то же время он упрекнул командование кралевацкого и крагуевацкого батальонов за то, что победа досталась ценой большой крови. Он предупредил командиров, чтобы те не ввязывались в бои, которые могут принести большие жертвы. Силы надо было беречь: бригаду ждали многие тяжелые сражения.

УЖИН У ДОРИЧЕЙ

В день своего вступления в бригаду Юсуф Дорич повел к себе домой на ужин целую роту. Через несколько минут ходу по сливовым садам мы увидели на берегу Лима большую деревенскую избу, крытую соломой. Встреча с многочисленной семьей Дорича, запахи домашнего очага невольно напомнили мне родное село. Домочадцы — мужчины и женщины (последние без чадры, что было знаком особого расположения к гостям) — быстро и умело потчевали что-то около пятидесяти бойцов, теснившихся в комнатах. На ужин подали мамалыгу с маслом и жидким грушевым вареньем. При прощании гостеприимные хозяева заполнили таким же вареньем наши фляги и бутылки.

После керосиновой лампы глаза медленно привыкали к темноте. Шел снег. Колонна двигалась молча. Передо мной шагал Хамид. Он пришел в бригаду вместе со своим товарищем по медресе Юсуфом. Хамида назначили в наш взвод, а Юсуфа — во 2-ю роту. Сначала Хамид молчал, а затем, словно желая выговориться после долгого молчания, торопливо стал рассказывать о трудностях учебы в сараевской медресе, мягким тихим голосом читал на арабском языке стихи восточных поэтов и переводил их, а затем начал комментировать речь Тито в Рудо. Хамид не только перечислял важнейшие факты, он стремился проникнуть в суть происходящего. Своей борьбой мы, по словам Хамида, открывали путь в счастливое будущее, достойное того, чтобы за него отдать жизнь. Говорил он красиво, образно. Человеческую историю сравнивал с кентавром, совершающим прыжок. Хамид говорил об Октябрьской революции, а также о том, что после разгрома фашизма неизбежно наступит новый этап истории. Хамид считал, что ради победы над фашизмом следует идти на любые жертвы.

Сложившаяся обстановка и поступавшие вести создавали хорошее настроение. Шагая в колонне, мы радовались незнакомым местам, радовались в ожидании новых событий, радовались тому, что наша комская рота вместе с остальными подразделениями входит в батальон, олицетворяющий собой повстанческую Черногорию, которая в своей борьбе объединилась с лучшими сынами Сербии… В горах позади нас оставались еще свободные территории, откуда наши отряды вскоре вновь перейдут в наступление, а в Боснии, Лике и Кордуне разгоралось восстание. Оживленно беседуя, мы даже не заметили, как вдали забрезжил рассвет. Перед нами лежали безмолвные дали. Они то манили нас своими прекрасными видениями, то пугали неизвестностью.

На привале, борясь со сном, я дрожал от пронизывающего холода. Голоса, звучавшие в колонне, казались нереальными. Я думал о том, что всего за несколько последних дней мы были переброшены из домашней обстановки в какой-то доисторический, немыслимо далекий мир, и вот теперь сидим в снегу, без пищи, без крова над головой, совсем как дикие горные звери.

Зажженная спичка осветила чье-то лицо. Посыпались искры огнива, запахло горелым трутом и табачным дымом. Начался разговор. Кто-то тихо насвистывал веселую «Юмореску» Дворжака и «Менуэт» Боккерини. Я узнал Крсто. Мне невольно вспомнился Милорад Симонович, такой же способный ученик беранской гимназии, как и Крсто. Симонович отлично играл на скрипке и хорошо рисовал. Когда я высказал свои мысли вслух, Крсто загрустил и долго не говорил ни слова.

На отдых мы устроились прямо на снегу, у ручья. Бойцы развязывали свои сумки и вытаскивали кукурузный хлеб, сыр, сало — что у кого нашлось. У Хамида еще не было ни винтовки, ни сумки. Он