Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) - Марк Полыковский

И вот Наманган в руках Мадамин-бека. Почти в руках. Осталась крепость с десятком снарядов и несколько красногвардейских застав. Впереди ночь, которая должна решить, падет ли город или выстоит до восхода солнца.

…Солнце восходит. Вместе с рассветом рождается бой. Но он возникает не здесь, не у нашей заставы, не у крепости, а за вокзалом — на взгорье.

Эскадрон Кужело, на рыси подошедший к Намангану, сразу же развернулся в атаку и рассеял басмачей, наседавших на станцию. Укрывшиеся в помещении вокзала красногвардейцы криками «ура!» приветствовали своих спасителей.

Кужело спешил отряд и повел в город. Начался бой на каждой улице. Вначале басмачи сопротивлялись, отстреливались, но с каждой минутой стойкость их ослабевала, и вот уже из дворов и переулков поскакали всадники в халатах, бешено нахлестывая коней.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ…

Есть люди, встреча с которыми оставляет глубокий «лед в нашем сознании и память о них не стирается годами и десятилетиями. В то утро я не предполагал, что увижу именно такого человека. И увидел.

Мы были усталыми. Одна ночь не могла, конечно, убить все наши силы, если бы это была просто ночь. Но она была полна тревог и ожиданий, мучительного напряжения человеческой воли. Усталые, мы слушали бой на улицах города, слушали, как выстрелы приближаются к нам, и, затаив дыхание, ловили каждый звук — крики, стоны, топот копыт, лязг оружия. Вклиниться в оборону мы не могли. На заставе уже не было ни одного патрона. Винтовки наши молчали. Зато всей мощью своих молодых легких мы приветствовали наступающий эскадрон громким «ура!».

Еще шел бой, когда я узнал имя командира эскадрона. Имя это, оказывается, было известно моим товарищам. И хорошо известно. Слава о нем уже жила в Ферганской долине, облетела города, селения, создала легенду о его бесстрашии, мужестве, непоколебимой стойкости. «Он не мог не подоспеть, — говорили бойцы заставы. — Не мог не прийти на помощь. Уж такой человек Кужело». Никто из бойцов не видел его в лицо, но все верили ему, как самому лучшему другу, как брату.

Поверил и я. И захотел увидеть его.

Бой шел уже в центре города. Здесь, недалеко от крепости, расплескалось, окруженное тенистым садом и зарослями роз, просторное озеро. Посреди него стоит островок с павильоном ресторана. В этом-то павильоне и засели басмачи. Их можно было обстрелять или, окружив, выкурить осадой. Но Кужело поступил со свойственной ему смелостью и решимостью. Вместе со своим помощником Матвеевым и десятком бойцов он по узкому мостику, соединяющему островок с берегом, бросился в атаку на басмачей… От неожиданности враги оторопели, стали бросать оружие. Однако чья-то рука все-таки пустила последнюю пулю, и она угодила в русокудрого красавца и первого силача в отряде Прокопия Матвеева. Выстрел был смертельным. Он упал, и бойцы в стремительной атаке переступали через него, торопясь смять басмачей.

Враг, потеряв центр города, стал в панике отходить на окраину.

Со стороны вокзала послышались частые орудийные выстрелы, это из Самарканда по восстановленному железнодорожному пути прибыл крупный красногвардейский отряд комиссара В. Гущи, но об этом позже.

Насколько трудно и мучительно было вчера, настолько легко и радостно сегодня. Радостно нам, людям с красными повязками на рукавах. Рабочие заставы открыли ворота и вышли навстречу бойцам кужеловского эскадрона. Распахнулись и ворота крепости. Оттуда бежали тоже усталые, но улыбающиеся красногвардейцы. На улицах мы обнимались со своими спасителями, жали друг другу руки, говорили, говорили без умолку. Звучали русские, немецкие, чешские, узбекские, мадьярские слова: отряд Кужело состоял из представителен самых различных национальностей и не случайно поэтому назывался интернациональным. Было удивительнее всего, что мы понимали друг друга. Прекрасно понимали. Язык революции, язык борьбы, видимо, доступен всем.

Отыскивая глазами Кужело, я неожиданно для себя увидел среди бойцов своего старого знакомого Яноша Надя.

В феврале прошлого года, возвращаясь с германского фронта, мы ехали вместе на крыше вагона из Актюбинска в Ташкент.

— Товарищ! — крикнул он мне, как-то по-особому выговаривая русское слово. — Здравствуй!

Мы обнялись, заговорили. Оказалось, что Янош, как и второй мой спутник, венгр Андрей Бартфай, служит в отряде Кужело. Оба — бывшие военнопленные, а теперь бойцы революционной армии. Янош был приятно обрадован, что и его прошлогодний спутник — русский офицер — командует красногвардейской заставой.

— Эго хорошо, товарищ, — светло улыбнулся Янош и похлопал меня по плечу.

Не скрою, похвала горячей радостью легла мне на сердце. Она как бы приобщала меня к тому большому делу, которое роднило сейчас всех этих мужественных, опаленных борьбой людей. Не меньше обрадовало и желание Яноша представить меня Кужело.

Встреча была короткая. Почти мимолетная. Все торопились. И сам Кужело торопился: бой, в сущности, еще не кончился, надо было выбить врага из глухих закоулков. Но я запомнил ее. Запомнил приветливое лицо Кужело, живые голубые глаза, искрившиеся под густыми, несколько нависшими бровями, темную щетку подстриженных усов лад строгой линией губ. Он был сухощав, строен, хоть и не очень высок. Кожаная куртка, опоясанная ремнями, сабля и пистолет на поясе как-то слились с ним, и без них он, пожалуй, не был бы самим собой.

В те минуты я был далек от мысли, что с этим человеком меня сроднит война и что это лицо, эти глаза станут пo-братски близкими и не раз будут звать в атаку на врага.

В конце дня из Самарканда прибыл по восстановленному пути партизанский отряд прапорщика Гущи и с платформ и вагонов открыл огонь по басмачам, скопившимся за городом. Под ударом шестидюймовых орудий вражеская конница рассыпалась. Осада Намангана была снята. Вечером разведка донесла, что Мадамин-бек повел свои отряды на басмаческий плацдарм — узкую полосу между горными реками Нарыном и Кара-Дарьей, в кишлак Кара-Тере. Следом тянулись огни пожаров. Тлел еще и старый Наманган, разграбленный и разрушенный молодчиками бека.

Ночь мы провели спокойно, отдохнули, а утром, чуть свет, собрались на станций, чтобы проводить эскадрон Кужело.

Уже попыхивал под парами паровоз. Состав, вытянутый бурой лентой вдоль перрона, ждал бойцов. Собственно, посадка и погрузка шли давно. По деревянным сходням заводили в теплушки лошадей, и на вокзале стоял волнующий душу каждого кавалериста звонкий перестук копыт и пугливый храп и ржанье. Раздавались выкрики, понукания, гремело оружие. Меня невольно охватило чувство грустной зависти, которая всегда рождается при проводах. Хотелось вот так же перевязаться портупеей, прижать к бедру шашку и запрыгнуть в вагон. Запрыгнуть и вместе с бойцами эскадрона помчаться неведомо куда, навстречу опасностям и тревогам.

По платформе прогуливался вместе со своим адъютантом Кужело. Он наблюдал за посадкой и изредка отдавал короткие приказы бойцам. Наблюдая издали за командиром, я взволнованно ждал — не заметит ли меня Кужело, не подзовет ли к себе. Признаться, мне этого очень хотелось, но я мало надеялся на чужую память. Вряд ли, занятый делами, он станет думать о случайном знакомом, представленном ему одним из бойцов. Но я ошибся. Ошибся, к счастью. Кужело умел помнить людей. И через несколько минут состоялась первая и довольно долгая беседа.

Мы ходили уже втроем по платформе — Кужело, его адъютант и я. Ходили из конца в конец, изредка приостанавливаясь, чтобы пропустить коней, которых вели бойцы в теплушки, или дать дорогу пулеметчикам, тащившим оружие. Разговаривая, Кужело ловил глазами все происходившее вокруг, подбадривал шуткой бойца, шлепал по крупу упрямого коня и в то же время четко вел нить разговора. Он расспрашивал меня о защите Вадьяевского завода, считавшегося, по-видимому, важным опорным пунктом, интересовался людьми нашей заставы. Слушая ответы, Кужело посматривал в мою сторону, и я ловил искорки его глаз, вспыхивающие из-под бровей то настороженно, то ободряюще. Сам он говорил мало. Его слова вызывали во мне внутреннюю улыбку — Кужело плохо говорил по-русски и делал ударения не там, где обычно принято. Но он упорно искал русские слова и никогда не сбивался на родной чешский язык или немецкий, которым владел безукоризненно. В этом, видимо, тоже сказывалась его настойчивость.

Достаточно было даже короткого разговора, чтобы почувствовать во взгляде, в тоне человека особенность его характера. Для Кужело такой особенностью была удивительная собранность, какая-то пружинящая воля, подчиняющая себе все окружающее. Он не навязывал ее окриком или требовательным взглядом. Наоборот, глаза его глядели мягко, губы часто улыбались и голос звучал тепло, но в этой почти дружеской теплоте таилась определенность желаний и ясность мысли. Он был тверд во мнениях и не торопился с решением, а уж если решал, то совершенно определенно. Во время нашей беседы Кужело больше спрашивал, чем отвечал. Одобрение его я чувствовал по улыбке, и она радовала меня. Мне хотелось во всем слышать, поддержку этого человека, и потому наш разговор был сердечным и искренним.