Конец Мадамин-бека (Записки о гражданской войне) - Марк Полыковский

М. Полыковский

"КОНЕЦ МАДАМИН-БЕКА"

(Записки о гражданской войне)

Тишину утра разорвал пушечный выстрел.

Орудие грохнуло за холмами, и эхо прокатилось по долине, повторяясь троекратно…

Было солнечно и удивительно ясно. Мартовская синь неба, не тронутая облаками, казалась прозрачной. И вот только дымок от выстрела, сначала туманно-сизый, потом белый, полетел ввысь. Полетел и растаял…

Снаряд разорвался в самом центре Наманганской крепости, еще один снаряд разорвался меж крепостными казармами, третий и последний снаряд, угодивший в крепость, не разорвался.

Это была басмаческая «артиллерийская подготовка" из единственного, бывшего у них на вооружении орудия.

Так началось для меня утро 27 марта 1919 года. Памятное утро. Оно решило многое в моей жизни. Поэтому даже день, даже час навсегда запечатлелись в моем сознании. И когда я вспоминаю 27 марта, то невольно называю и время — 9 часов утра.

На войне решающие действия приурочены к определенной дате и, если хотите, часу и минуте. А это была война, кровопролитная, трудная война, хотя и очень своеобразная. Наступление против города, в обороне которого я принимал участие, началось ровно в 9 часов утра 27 марта 1919 года. Тогда-то мне и довелось увидеть врага, впервые увидеть, и уже на долгие годы скрестить с ним оружие.

В то утро враг предстал перед нами однородной массой конных и пеших людей, бегущих, стреляющих. Пули сбивали их. Но, несмотря на потери, враг рвался к центру города, стараясь как можно скорее завладеть стратегическими пунктами и завершить наступление.

ПЕРВЫЙ БОЙ

У меня в руках винтовка. Я стреляю. Стреляют рядом со мной товарищи. Нас немного. Но и это небольшое количество уменьшается с каждой новой попыткой врага сбить нашу заставу.

В первый же час перестрелки выбыла из строя почти половина бойцов. Был ранен командир заставы Курдваковский — механик хлопкоочистительного завода. Помню, он поднялся над кипами прессованного хлопка, стоявшего плотным рядом на крышах завода и сараев, оберегая нас от вражеского огня, и, взмахивая берданой, крикнул басмачам:

— Сволочи!

Худой, как жердь, черный, опаленный прошлогодним солнцем, прокопченный гарью, он был словно во хмелю. Вьющиеся волосы каштановыми прядями падали на лоб, метались по ветру. Острое лицо выражало неистовую злобу. Ему казалось, что враги слышат его, и Курдвановский бросал им гневные слова:

— Сволочи! Шкурники! Продались буржуям.

И это было последнее, что сказал Сергей Филиппович. Пуля раздробила ему бедро, он упал и потерял сознание. Двое рабочих подхватили командира и понесли его в глубь двора.

Прошло еще пятнадцать минут. Вторая пуля сразила помощника Курдвановского — учетчика завода Михаила Миренштейна. Он только принял командование заставой, только сделал попытку отбить наседающих басмачей, которые лезли на стены, намереваясь штурмом овладеть рабочей крепостью, как смерть настигла его. Он лежал на крыше сарая, залитый кровью. По накату она стекала широкой обильной струей. Голубые глаза его были открыты, но уже ничего не видели. Бессильная рука еще пыталась смахнуть темную пелену, застилающую свет, пальцы машинально двигались по лицу, пачкая светло-льняные волосы алой влагой. В последнюю минуту, перед тем как упасть, Миренштейн успел сбить прикладом взбиравшегося на стену басмача, и тот с криком рухнул вниз на каменный тротуар.

Командование заставой принял я. Никто не давал приказа о моем назначении, никто вообще не решал этот вопрос. Обстановка вынуждала действовать быстро, решительно, ни на секунду не прерывая боя.

Час назад, ну, может быть, несколько больше, я познакомился с товарищами, которые сейчас лежали за укрытием и слушали мою команду. Они знали только одно: пришел человек, назвался учителем и попросил дать ему винтовку. Знали еще, правда не все, что этот учитель вернулся с германского фронта и что он офицер старой армии. Я был в рядах бойцов заставы, пришел добровольно и вместе с ними отбивался от наседающего врага.

Мы засели на Вадьяевском заводе и под прикрытием баррикад из прессованного хлопка держались насколько хватало сил. Вооружение наше — однозарядные винтовки старинной системы «бердана». И это против пятизарядных трехлинеек, английских винчестеров и пулеметов. Иногда вражеский огонь был настолько интенсивным, что пули буквально роились над нашими головами, вспарывали хлопковые кипы, плескались о каменные стены.

Старый город уже пылал. Над базарами, где протянулись. мануфактурные ряды, подымались тучи дыма, плясало хорошо видимое издали яркое пламя. От пожара, пуль и острого разбойничьего ножа население в панике бежало в новый город, ища спасения. А здесь беглецов встречали пустынные улицы, закрытые на замки калитки и двери. Страх загнал все живое в дома, сараи, подвалы. Казалось, город обезлюдел.

Сколько времени могут держаться красногвардейцы? Прошел час, и половина заставы выбыла из строя. Нас окружают со всех сторон, по нас бьют почти беспрерывно КЗ пулеметов. Если врагу удастся сломить сопротивление рабочих завода, то и крепость недолго устоит. Гарнизон невелик, снаряды можно пересчитать по пальцам. Крепостные орудия стреляют редко, да и то по скоплению врага за городом. При штурме придется отбиваться штыками и саблями. Когда басмачи ползут по стенам, пушки бесполезны.

Вся надежда на помощь извне. И эту помощь мы ждем. Из уст в уста передается утешительная, хотя и маловероятная версия о телеграмме, будто бы посланной в последнюю минуту с железнодорожной станции. Если она действительно послана, то надо ждать. Ждать, отбиваясь, выдерживая атаки врага, сберегая силы, считая каждый патрон…

В полевой немецкий бинокль Курдвановского, перешедший на считанные минуты к Миренштейну, а затем по наследству ко мне, с крыш заводских сараев хорошо видно взгорье за вокзалом, на котором скопились основные силы врага. Это конные отряды басмачей, предводительствуемые Мадамин-беком. Издали басмаческое войско представляло собой пеструю толпу без четкого строя и ясных линий расположения. Какой-то порядок, возможно, и существовал, но нам издали все казалось аморфным, подверженным, как туча песка, порывам ветра: конница то рассыпалась по взгорью, то распадалась на группки, и они ручейками текли в разные стороны, то вдруг снова собирались в лавину.

Первые минуты наступления были похожи на демонстрацию. Басмачи в момент вынеслись на холмы, развернулись, собираясь, видимо, оттуда, с высоты, хлынуть потоком вниз и заполнить улицы и переулки. Крутясь пестрым водоворотом, конница вращалась вокруг неприметного для нас центра: должно быть, там находились басмаческие главари. По крайней мере несколько зеленых знамен, трепыхавшихся по ветру, светлели на мрачном фоне темно-синих и бурых халатов. А где знамена, там и штаб там командование.

Но вот кружение прекратилось. Живая туча вытянулась по взгорью двумя пестрыми крыльями, зыбкими, волнующимися. Плохо обученная конница никак не могла подчиниться приказу, который, я думаю, был подан перед наступлением. Горсточки басмачей, не зная своего места, метались между правым и левым крылом, втискивались в строй, но их оттуда выбрасывали, и они снова бросались на поиски. Наконец наступило относительное затишье. Затишье перед атакой.

Этого мгновенья ждали в крепости. Не успел Мадамин-бек дать приказ о наступлении, как четыре крепостных трехдюймовки грохнули одновременно. Залп шрапнелью заставил басмачей рассыпаться. Конница отпрянула, сломив с таким трудом налаженный строй. Несколько отрядов спешилось. Джигиты побежали вниз, к насыпи, и стали торопливо разрушать железнодорожный путь, рвать телеграфную линию. Мадамин-бек решил изолировать город, нарушить связь с центром. Лишенный помощи и боеприпасов, город не мог долго сопротивляться и сдался бы после короткого штурма.

Когда басмачи кинулись к телеграфной линии, у каждого из нас мелькнула страшная мысль — сейчас оборвется связь и мы окажемся в кольце озверевшего беспощадного врага. Какие-то часы решат нашу судьбу, судьбу всего города. Мы почти не надеялись, что на станции в эту минуту находится наш человек и успеет дать по линии тревожное сообщение о нападении басмачей. Ведь нужно всего несколько слов, несколько точек и тире, но прозвучат ли они до того, как басмач с седла перекинет аркан и оборвет провод?

Не знаю, но мне казалось, что тысячи глаз застыли в это мгновенье на невидимой, тонкой, как паутинка, медной ниточке, соединяющей нас с остальным миром.

И вот провода оборваны. Басмачи с остервенением тянут их, словно хотят навсегда заглушить голос обреченного на смерть города…

А точки и тире все-таки простучали, полетело по линии тревожное «Всем! Всем!». Но об этом мы узнали потом, много позже, когда уже силы наши были на исходе, когда красногвардейские заставы из последних сил отбивались от басмачей. Еще позже стали известны и подробности. Вот они.