Белла Ахмадулина - Белла Ахмадулина

Дождь и сад

В окне, как в чуждом букваре,неграмотным я рыщу взглядом.Я мало смыслю в декабре,что выражен дождём и садом.

Где дождь, где сад – не различить.Здесь свадьба двух стихий творится.Их совпаденье разлучитьне властно зренье очевидца.

Так обнялись, что и ладоньне вклинится! Им не заметенмедопролитный крах плодов,расплющенных объятьем этим.

Весь сад в дожде! Весь дождь в саду!Погибнут дождь и сад друг в друге,оставив мне решать судьбузимы, явившейся на юге.

Как разниму я сад и дождьдля мимолётной щели светлой,чтоб птицы маленькая дрожьвместилась меж дождем и веткой?

Не говоря уже о том,что в промежуток их раздорамне б следовало втиснуть дом,где я последний раз бездомна.

Душа желает и должнадва раза вытерпеть усладу:страдать от сада и дождяи сострадать дождю и саду.

Но дом при чём? В нём всё мертво!Не я ли совершила это?Приют сиротства моегомоим сиротством сжит со света.

Просила я беды благой,но всё ж не той и не настолько,чтоб выпрошенной мной бедойчужие вышибало стекла.

Всё дождь и сад сведут на нет,изгнав из своего объёманеобязательный предметвцепившегося в землю дома.

И мне ли в нищей конуретак возгордиться духом слабым,чтобы препятствовать игре,затеянной дождем и садом?

Не время ль уступить зиме,с её деревьями и мглою,чужое место на земле,некстати занятое мною?

Это я – мой наряд фиолетов,я надменна, юна и толста,но к предсмертной улыбке поэтовя уже приучила уста…

Это я…

Е. Ю. и В. М. Россельс

Это я – в два часа пополудниповитухой добытый трофей.Надо мною играют на лютне.Мне щекотно от палочек фей.Лишь расплыв золотистого цветапонимает душа – это яв знойный день довоенного летаозираю красу бытия.«Буря мглою…» и баюшки-баю,я повадилась жить, но, увы, —это я от войны погибаюпод угрюмым присмотром Уфы.Как белеют зима и больница!Замечаю, что не умерла.В облаках неразборчивы лицатех, кто умерли вместо меня.С непригожим голубеньким ликом,еле выпростав тело из мук,это я в предвкушенье великомслышу нечто, что меньше, чем звук.Лишь потом оценю я привычкуслушать вечную, точно прибой,безымянных вещей перекличкус именующей вещи душой.Это я – мой наряд фиолетов,я надменна, юна и толста,но к предсмертной улыбке поэтовя уже приучила уста.Словно дрожь между сердцем и сердцем,есть меж словом и словом игра.Дело лишь за бесхитростным средствомобвести ее вязью пера.– Быть словам женихом и невестой! —это я говорю и смеюсь.Как священник в глуши деревенской,я венчаю их тайный союз.Вот зачем мимолетные феиосыпали свой шелест и смех.Лбом и певческим выгибом шеи,о, как я не похожа на всех.Я люблю эту мету несходства,и, за дальней добычей спеша,юной гончей мой почерк несется,вот настиг – и озябла душа.Это я проклинаю и плачу.Смотрит в щели людская молва.Мне с небес диктовали задачу —я ее разрешить не смогла.Я измучила упряжью шею.Как другие плетут письмена —я не знаю, нет сил, не умею,не могу, отпустите меня.Как друг с другом прохожие схожи.Нам пора, лишь подует зима,на раздумья о детской одежеобратить вдохновенье ума.Это я – человек-невеличка,всем, кто есть, прихожусь близнецом,сплю, покуда идет электричка,пав на сумку невзрачным лицом.Мне не выпало лишней удачи,слава Богу, не выпало мнебыть заслужённей или богачевсех соседей моих по земле.Плоть от плоти сограждан усталых,хорошо, что в их длинном строюв магазинах, в кино, на вокзалахя последнею в кассу стою —позади паренька удалогои старухи в пуховом платке,слившись с ними, как слово и словона моём и на их языке.

«Прощай! Прощай! Со лба сотру…»

Прощай! Прощай! Со лба сотрувоспоминанье: нежный, влажныйсад, углублённый в красоту,словно в занятье службой важной.

Прощай! Всё минет: сад и дом,двух душ таинственные расприи медленный любовный вздохтой жимолости у террасы.

В саду у дома и в домувнедрив многозначенье грусти,внушала жимолость умуневнятный помысел о Прусте.

Смотрели, как в огонь костра,до сна в глазах, до мути дымной,и созерцание кустаравнялось чтенью книги дивной.

Меж наших двух сердец – туманклубился! Жимолость и сырость,и живопись, и сад, и Сван —к единой му́ке относились.

То сад, то Сван являлись мне,цилиндр с подкладкою зелёноймне виделся, закат в Комбреи голос бабушки влюблённой.

Прощай! Но сколько книг, деревнам вверили свою сохранность,чтоб нашего прощанья гневповерг их в смерть и бездыханность.

Прощай! Мы, стало быть, – из них,кто губит души книг и леса.Претерпим гибель нас двоихбез жалости и интереса.

«Собрались, завели разговор…»

Юрию Королёву

Собрались, завели разговор,долго длились их важные речи.Я смотрела на маленький двор,чудом выживший в Замоскворечье.

Чтоб красу предыдущих времёнвозродить, а пока, исковеркав,изнывал и бранился ремонт,исцеляющий старую церковь.

Любоваться еще не пора:купол слеп и весь вид не осанист,но уже по каменьям дворавосхищенный бродил чужестранец.

Я сидела, смотрела в окно,тосковала, что жить не умею.Слово «скоросшиватель» влеклоразрыдаться над жизнью моею.

Как вблизи расторопной иглы,с невредимой травою зелёной,с бузиною, затмившей углы,уцелел этот двор непреклонный?

Прорастание мха из камнейи хмельных маляров перебранкастановились надеждой моей,ободряющей вестью от брата.

Дочь и внучка московских дворов,объявляю: мой срок не окончен.Посреди сорока сороковне иссякла душа-колокольчик.

О, запекшийся в сердце моёми зазубренный мной без запинкибелокаменный свиток именМаросейки, Варварки, Ордынки!

Я, как старые камни, жива.Дождь веков нас омыл и промаслил.На клею золотого желтканас возвел незапамятный мастер.

Как живучие эти дворы,уцелею и я, может статься.Ну, а нет – так придут маляры.А потом приведут чужестранца.

Как мне досталась милость их приветатот медленный, затеянный людьмистаринный вальс, старинная приметачужой печали и чужой любви?

С Надеждой Яковлевной Мандельштам

Медлительность

Надежде Яковлевне Мандельштам

Замечаю, что жизнь не прочнаи прервется. Но как не заметить,что не надо, пора не пришлаторопиться, есть время помедлить.

Прежде было – страшусь и спешу:есмь сегодня, а буду ли снова?И на казнь посылала свечуради тщетного смысла ночного.

Как умна – так никто не умен,полагала. А снег осыпался.И остался от этих временгорб – натруженность среднего пальца.

Прочитаю добытое им —лишь скучая, но не сострадая,и прощу: тот, кто молод, – любим.А тогда я была молодая.

Отбыла, отспешила. К душельнет прилив незатейливых истин.Способ совести избран ужеи теперь от меня не зависит.

Сам придет этот миг или год:смысл нечаянный, нега, вершинность…Только старости недостает.Остальное уже совершилось.

Дачный роман

Вот вам роман из жизни дачной.Он начинался в октябре,когда зимы кристалл невзрачныймерцал при утренней заре.И Тот, столь счастливо любившийпечаль и блеск осенних дней,был зренья моего добычейи пленником души моей.

Недавно, добрый и почтенный,сосед мой умер, и вдова,для совершенья жизни бренной,уехала, а дом сдала.Так появились брат с сестрою.По вечерам в чужом окнесияла кроткою звездоюих жизнь, неведомая мне.

В благовоспитанном соседствеповрозь мы дождались зимы,но, с тайным любопытством в сердце,невольно сообщались мы.Когда вблизи моей тетрадивстречались солнце и сосна,тропинкой, скрытой в снегопаде,спешила к станции сестра.

Я полюбила тратить зреньена этот мимолётный бег,и длилась целое мгновеньеулыбка, свежая, как снег.

Брат был свободней и не долженвставать, пока не встанет день.«Кто он? – я думала. – Художник?»А думать дальше было лень.Всю зиму я жила привычкойих лица видеть поутруи знать, с какою электричкойбрат пустится встречать сестру.Я наблюдала их проказы,снежки, огни, когда темно,и знала, что они прекрасны,а кто они – не всё ль равно?Я вглядывалась в них так остро,как в глушь иноязычных книг,и слаще явного знакомствамне были вымыслы о них.Их дней цветущие картинырастила я меж сонных век,сослав их образы в куртины,в заглохший сад, в старинный снег.

Весной мы сблизились – не тесно,не участив случайность встреч.Их лица были так чудесноясны, так благородна речь.Мы сиживали в час закатав саду, где липа и скамья.

Брат без сестры, сестра без брата,как ими любовалась я!Я шла домой и до рассветазрачок держала на луне.Когда бы не несчастье это,была б несчастна я вполне.

Тёк август. Двум моим соседямприскучила его жара.Пришли, и молвил брат: – Мы едем.– Мы едем, – молвила сестра.Простились мы – скорей степенно,чем пылко. Выпили вина.Они уехали. Стемнело.Их ключ остался у меня.

Затем пришло письмо от брата:«Коли прогневаетесь Вы,я не страшусь: мне нет возвратав соседство с Вами, в дом вдовы.Зачем, простак недальновидный,я тронул на снегу Ваш след?Как будто фосфор ядовитыйв меня вселился – еле видный,доныне излучает светладонь…» – с печалью деловитойя поняла, что он – поэт,и заскучала…Тем не менеотвыкшие скрипеть ступения поступью моей бужу,когда в соседний дом хожу,одна играю в свет и тении для таинственной затеичасы зачем-то завожуи долго за полночь сижу.Ни брата, ни сестры. Лишь в скрипезайдётся ставня. Видно мне,как ум забытой ими книгипечально светится во тьме.

Уж осень. Разве осень? Осень.Вот свет. Вот сумерки легли.– Но где ж роман? – читатель спросит. —Здесь нет героя, нет любви!

Меж тем – всё есть! Окрест крепчаетоктябрь, и это означает,что Тот, столь счастливо любившийпечаль и блеск осенних дней,идет дорогою обычнойна жадный зов свечи моей.Сад облетает первобытный,и от любви кровопролитнойнемеет сердце, и в кострысгребают листья… Брат сестры,прощай навеки! Ночью луннойдругой возлюбленный безумный,чья поступь молодому льдуне тяжела, минует тьмуи к моему подходит дому.Уж если говорить: люблю! —то, разумеется, ему,а не кому-нибудь другому.

Очнись, читатель любопытный!Вскричи: – Как, намертво убитыйи прочный, точно лунный свет,тебя он любит?! —Вовсе нет.Хочу соврать и не совру,как ни мучительна мне правда.Боюсь, что он влюблён в сеструстихи слагающего брата.Я влюблена, она любима,вот вам сюжета грозный крен.Ах, я не зря её ловилана робком сходстве с Анной Керн!В час грустных наших посиделоктвержу ему: – Тебя злодейубил! Ты заново содеяниз жизни, из любви моей!Коль Ты таков – во мглу вековназад сошлю! —Не отвечаети думает: «Она стиховне пишет часом?» – и скучает.

Вот так, столетия подряд,все влюблены мы невпопад,и странствуют, не совпадая,два сердца, сирых две ладьи,ямб ненасытный услаждаявеликой горечью любви.

«Вот не такой, как двадцать лет назад…»