Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев

Мимика лица, жесты порой говорят больше, чем слова. У Попова слов было мало, но по мимике я читал примерно вот что: «Пиши, пиши, мой милый друг, тешь своё самолюбие, открывай свою несовершенную душу миру, всё равно ты никому не нужен, это я знаю по себе».

2016 год ознаменовался очередным, XI Международным книжным салоном, который проходил в Михайловском манеже. Валерий Попов мелькнул перед моими глазами в толпе и быстро в ней растворился. Он напоминал носорога, гуляющего среди многочисленных животных, пришедших на водопой к единственному источнику. Источником этим была, конечно же, книжная река, вылившаяся из различных магазинных сетей и издательств на головы жаждущих и отведённая по арыкам к книжным стендам и лавкам салона. На одном из этих стендов лежала и моя очередная книга, посвящённая морской тематике. Она привлекала людей, тем или иным боком связанных с морем, что вовсе не удивительно. Это была моя ниша.

Попова я увидел неожиданно. Он остановился у нашего стенда незаметно, будто подполз по-пластунски. На его губах блуждала лёгкая саркастическая улыбка. Когда мы случайно встретились взглядами, он протянул руку. Поздоровались. Чтобы как-то заполнить образовавшуюся паузу, я решил (уже в третий раз!) подарить ему ещё одну свою новую книгу. Но перед этим было желание разговорить его, чтобы он, к примеру, вспомнил что-нибудь о Василии Аксёнове, с которым якобы приятельствовал в 60-е годы. И я без особых предисловий спросил:

— Вы же хорошо в своё время знали Василь Палыча?..

— Аксёнова, что ли? — переспросил Попов.

— Его самого! — с радостью согласился я, предчувствуя дальнейший предметный диалог.

Реакция у Валерия Георгиевича оказалась неожиданной. Наверное, не с того надо было начинать. Он сделал вид, что кто-то издалека зовёт его, и даже помахал в ту сторону рукой.

— Вы меня извините, — произнёс он на ходу, — я сейчас. — И ринулся по проходу между стендами, сквозь плотную толпу, сквозь время и пространство, сквозь воздушные массы Михайловского манежа, нагретые теплом многочисленных читателей, желавших прикоснуться к книге — к этой не до конца раскрытой тайне запечатленного слова.

Больше на салонах я его не видел. Он канул в толпе, казалось, навсегда. Я ещё пытался на первых порах проследить вектор его движения к внезапно возникшей на горизонте цели, но это было бессмысленно. Попов буквально на глазах растворялся в бродячих скоплениях пришедших сюда людей, то пропадая, то появляясь, сливаясь с густым фоном толпы.

Что побудило его сорваться с места? Может быть, не захотел уйти в тень своего давнего друга Аксёнова? Поговаривают, что их дружба напоминала больше легенду, чем быль. Мало ли кто с кем дружил или не дружил. А возможно, он деликатно избавил меня от бессмысленного акта дарения, а себя — от укора за отсутствие интереса к неохватной пишущей братии.

Не исключено, что свою известную повесть «Жизнь удалась» он назвал под впечатлением рассказа Сергея Довлатова «Жизнь коротка». В довлатовском рассказе остроумно передано отношение классиков к их почитателям и домогателям с «нетленными шедеврами», которые обязательно должен прочесть и оценить «классик», чтобы сказать своё пророческое слово в пользу пока ещё безызвестного автора.

Однако история внезапного исчезновения Валерия Георгиевича в стенах Манежа имела своё продолжение, о котором в то время я даже и помыслить не мог. Валерий Попов увидел мою заметку о себе в очередном номере журнала «Аврора», который он курировал.

Редактор журнала Кира Грозная специально подсунула её под его выразительный нос, и Попов, прочитав заметку с улыбкой на лице, по-видимому, остался весьма доволен содержанием. Именно это обстоятельство и повлияло на дальнейший ход событий. В 2017-м Попов и Кира оказались у меня в гостях на Рижском взморье в Юрмале.

Дело было летом, я показывал местные достопримечательности: зачахший курорт Кемери с сероводородными водами и наркологическим диспансером, кемерские болота с проложенными поверх зигзагообразными деревянными мостками, улицу Йомас в центре Юрмалы, где тусуется разношёрстная богема концертно-эстрадного пошиба, несколько бывших рыбацких деревень на берегу Рижского залива, в которых можно купить деликатесную копчёную рыбу, выловленную норвежскими судами (свои давно порезали на металлолом).

В цыганском квартале Слоки, в западной оконечности Юрмалы, среди деревянных домов со ставнями и дровяными сараями Попов остановился у рассыпанной горки свеженапиленных чурбаков.

Простояв так минуты две-три, он произнёс восторженно и с вдохновением:

— Посмотрите, как фактурно разбросаны дрова!..

Я ещё раз посмотрел и удивился тому, что, действительно, не заметил этого своеобразного натюрморта. Дрова лежали красиво, как выложенные в замысловатую фигуру цилиндрические столбики городков. От них пахло смолой и древесиной. Впору залюбоваться. Но именно Попов открыл для нас эту картину, которая могла оказаться незамеченной.

«Вот, — подумал я, — истинный художник, настоящий писатель, ибо только настоящий и замечает то, что, казалось бы, лежит на поверхности, но не видно обычным глазом».

Редактор журнала «Аврора» тут же сделала снимок этой дровяной композиции.

Вечером мы допили литровую бутыль американского виски «CROWN ROYAL», привезённую мне в презент рижским американцем Джеком Нейхаузеном, автором богато оформленной книги «Спасибо, мистер Никсон».

Попов, для большей солидности и чтобы продолжить американскую линию, достал заначенный накануне бурбон и уже на последнем бокале признался мне откровенно:

— О чём пишет писатель? В основном он пишет о себе: о своей жизни, о неурядицах в семье, о конфликтах с братьями по перу, о своих впечатлениях от прожитых лет, о мгновенных радостях, о редких жизненных взлётах, о других странах, иногда — о своей многострадальной родине… Я вот, например, собираю фарфоровых уток. Говорят, они приносят удачу. У меня уже большая коллекция. И об этом я тоже пишу. Я же писатель. Значит, надо обязательно о чём-то писать. Но всё, конечно, объять невозможно. И по большому счёту не нужно. Глаз писателя должен выхватывать главное.

— Но фарфоровые утки — это же не главное, — пытался возразить я.

— Э-э-э, не главное… Это в зависимости от того, как посмотреть. Утка может быть символом — символом привязанности к родным местам, где она появилась на свет Божий. Ведь она каждый год возвращается к себе домой, чтобы произвести новое потомство, дать жизнь своим птенцам. И так — по кругу… Главное, что надо уяснить в писательстве, что даже хороший писатель, стремясь стать великим, в результате может стать никаким.

— Я тоже пишу о том, что меня задело, остановило в жизни, — подхватил я, — у каждого своя ниша. Отсеивает писателей время, словно сито: вся мелочь свободно проваливается сквозь него, остаются крупные. Таких можно пересчитать по пальцам. И пишут они, открывая для нас человеческую природу, наше предназначение, силу и слабость характеров своих