Преломление. Витражи нашей памяти - Сергей Петрович Воробьев

песню «Как упоительны в России вечера», которая сразу стала, как принято говорить, шлягером или хитом. Надо отдать должное — он уловил вкус того времени и вкус забытой французской булки и мастерски, хорошо поставленным голосом исполнял свою песню на зависть другим эстрадным певунам.

Бережно держа микрофон двумя руками, как поднятый с навощённого паркета надушенный платок прелестной барышни, и принимая немыслимо-извилистую позу вдрызг влюблённого юнкера, пел:

Балы, красавицы, лакеи, юнкера,

И вальсы Шуберта, и хруст французской булки.

Любовь, шампанское, закаты, переулки,

Как упоительны в России вечера.

Песня заканчивалась проникновенными словами:

На том и этом свете буду вспоминать я,

Как упоительны в России вечера…

Мы частенько пересекались с Пеленягрэ: и на банкете в Переделкино, и в Доме Ростовых на Поварской улице на закрытии съезда МСПС. Но чаще — когда он шёл с московской электрички в знаменитый писательский городок в Переделкино. И каждый раз при встречах у нас происходили короткие беседы без всякого повода.

— Популярность — это ноша, — говорил он, имея в виду себя, — но, с другой стороны, это и почётная роль, приносящая дивиденды. Я ведь среди всех вас один из немногих — профессионал, живу на заработанные сочинительским трудом деньги. И мне нравится моя работа. А это — главное. Все сочинённые мною песни — хиты. И за них хорошо платят. Я понимаю, что могу ещё и петь свои песни. Но здесь у каждого своя поляна и своя песочница. Меня к ней не допускают. Меня даже особо не афишируют. Главным героем всегда является исполнитель. Я стою у него в тени. Но без моей тени не было бы и самого исполнителя. Это мало кто понимает. Так что где чья тень — в этом надо ещё разобраться. В принципе я — над всеми. На мои слова пишут музыку — тот же Саша Добронравов. Есть среди вас такие? Нет. Но моё превосходство никто не хочет признавать. Каждый лезет со своим букварём, где по-разному переставлены буквы: «Мама с мылом мыла раму, мылом мама раму мыла» и так далее.

— А Устинов?.. — возражали мы.

— Устинов вне конкуренции. Но на его стихи никто песен не поёт. Он Титан. А Титана трудно петь. У каждого талантливого стихоплёта своя интонация в поэзии. Я, например, иногда пишу в размере неполного триолета, это одна из древнейших форм европейского стихосложения, ставшая и русской тоже благодаря Карамзину. Я только принимаю эстафету. Это всё хорошо работает, если иметь талант. А у меня он, безусловно, есть.

Возможно, такие заявления были не совсем скромными, но в них была своя правда.

— А что значит «на том и этом свете буду вспоминать я»? — решил я по-дружески подначить Пеленягрэ. — Как это понимать — «на том»?

— Хэ, — ответил на замечание поэт-песенник, — до того света надо ещё дожить. А там посмотрим…

Честно признаться, лицо у Пеленягрэ было невыразительным, слегка одутловатым. Уверенность в себе шла у него изнутри.

— В поэзии вообще трудно прославиться. Стихи сейчас пишет каждый второй. Уверен, что вы тоже стихоплёт. Так?

— Отчасти так.

— Отчасти, — усмехнулся он, — а надо быть полностью! Брать напористостью, уходить от штампов, не усердствовать с метафорой, наполнять текст внутренним содержанием, историей и, главное, мелодией. У каждого текста своя мелодия.

— А как же тогда Устинов? Он же без мелодии…

— Как без мелодии? Его петь нельзя. Но в стихах его звучит Мусоргский. А это гораздо выше. Но немногие в наше время разбираются в Мусоргском. Я поймал время за хвост, поэтому-то — на коне. Я поэт всенародный. А Валентин — поэт народной элиты, для избранных, для тех, кто понимает, для специалистов. Поэтому мне завидуют, а ему нет. Он — отшельник, а я — популист, в смысле популярный. Это нелегко, но почётно и материально выгодно. Не люблю работать от звонка до звонка, — кстати, никогда так и не работал, хотя и заканчивал в своё время профессионально-техническое училище по специальности каменщик-монтажник. Мне необходим временной и пространственный континуум. Монтажник в нём лишний человек. А чтобы стать свободным художником, не хватало фактуры и связей. Чтобы себя проявить, на первых порах нужно обязательно влезть в какой-нибудь коллектив, лито, союз, объединение. А лучше создать что-то самому, возглавить. В 80-е годы я, например, создал Орден куртуазных маньеристов и стал его архикардиналом. Нас было не так много, но мы были независимы, и нам вместе легче было пробиваться, легче издаваться и прочее. Потом уже, когда у тебя появляется имя, можно отойти в сторону и обособиться. Но начинать надо группой, коллективом, поэтической бандой. Дела пойдут.

— Не у всех, конечно.

— Кто-то разгонится и выйдет на орбиту. Кто-то останется на земле. Это исторически проверено.

В наших коротких встречах мы слышали в основном монологи с его стороны. Когда он говорил, создавалось впечатление, что в нём заводилась какая-то внутренняя пружина. Мне даже чудился скрип некоего механизма. Потом пружина неожиданно спускалась, и раздавался дробный бесцветный смех, булькающий, будто искусственный, записанный на старинную граммофонную пластинку. Так повторялось с пугающей периодичностью, к месту и не к месту. Но этот смех никак не умалял его песенно-поэтических достоинств.

В то время как Виктор Пеленягрэ исполнял свой «гениальный» хит про вечера в России, между участниками съезда, сидящими за длинным, завёрнутым в букву П столом, ходил с каким-то длинным списком азербайджанец с приятными чертами лица. На его губах блуждала таинственная улыбка. Я назвал бы эту улыбку улыбкой Чеширского кота. Глаза его светились южным блеском, и всем своим видом он внушал расположение и приязнь. Наконец он подошёл и к нам. Мы сгруппировались с секретарём нашего литературного общества Людмилой Межиньш и её соседкой по номеру в Переделкино — главным редактором журнала «Север» Еленой Пиетиляйнен.

— Я профессор Эльчин Искендерзаде, известный азербайджанский поэт, — представился он. — Вот моя авторская книга, — и протянул мне тонкую брошюру, сшитую двумя скрепками, на которой чёрными буквами на бело-красном фоне значилось имя автора. — Хочу вам её подарить, — заявил он мне, — и даже сделать дарственную надпись. А вас, в свою очередь, я очень попрошу подписать вот это письмо. И вас тоже, — обратился он к моим соседкам.

С его губ по-прежнему не сходила улыбка. Мы прочитали шапку письма, где стояло обращение в Нобелевский комитет рассмотреть заявку на предоставление Нобелевской премии по литературе всемирно известному азербайджанскому поэту, профессору и т. д. Ниже располагался перечень уважаемых литераторов с их подписями о согласии на вручение просимой