Лавина - Макс фон дер Грюн

Саша и Ларс с обеих сторон поддерживали свою мать под руки. Длинная черная вуаль почти по грудь закрывала лицо госпожи Бёмер; близнецы, темно-коричневые от загара, стояли с вытянувшимися лицами у могилы. У меня создалось впечатление, что они вообще не слушали речей, лишь отбывали повинность.

Но оба они вскинули головы, когда председатель производственного совета Шнайдер подошел к могиле и от имени коллектива возложил на гроб большой венок из красных гвоздик, а потом обратился к собравшимся. Он говорил медленно и взволнованно:

— Многоуважаемая семья Бёмер, уважаемые господа, я постараюсь быть кратким после такого множества надгробных речей. Сейчас здесь хоронят человека, утрата которого останется для нас, рабочих и служащих завода Бёмера, невосполнимой. Пусть другие выясняют причину его смерти, мы ничего не станем ворошить. Мы глубоко скорбим об этом человеке. Мне бы только хотелось, чтобы когда-нибудь были опубликованы и стали достоянием общественности его мысли, взгляды и выводы, которыми он делился со мной, имевшим честь в течение семи лет представлять интересы нашего коллектива. Он не был упрямцем и не стремился к наживе любой ценой, он был партнером, ценившим мнение собеседника. Со своими рабочими и служащими он всегда обращался по-человечески.

Потом Шнайдер возвысил голос:

— Хайнрих Бёмер, простирай и из могилы свою руку в защиту трудового люда твоего завода!

Дальше произошло неожиданное: пятьсот рабочих и служащих зааплодировали Шнайдеру. Такого, вероятно, еще никогда не случалось на немецких кладбищах.

Стоявшие у могилы вздрогнули. В воздухе запахло скандалом, я прочел это по многим лицам. В такую жару возмущение просто вскипало над головами. Близнецы же опять опустили головы и сделали вид, что все идет нормально. Они напряженно слушали, как духовой оркестр исполнял песню «О добром товарище».

Примерно в это время я заметил девушку, которая, как и мы, стоя немного в стороне, смотрела на похороны из-за кустов. Она была в черном брючном костюме и черных туфлях на высоком каблуке; она была изящна и на редкость красива. Девушка безудержно плакала. Ее нежный облик вызывал жалость и участие; содрогание плеч выдавало, что плакала она от боли и ничего не чувствовала, кроме этой боли. Это было впечатляющее зрелище, такое не мог бы придумать ни один театральный декоратор: в том, как стояла эта девушка за толпой людей в черном, было что-то вызывающее.

Когда стихло ларго, жалобное, но вместе с тем очищающее, и черные фигуры снова встрепенулись, девушка вытерла рукой глаза и подбородок и на какой-то миг беспомощно воздела над головой руки. Потом она убежала прочь, напрямик через кладбище. Лишь немногие из присутствовавших заметили ее: председатель производственного совета Шнайдер на секунду протянул руки, как будто хотел ее остановить или вернуть обратно.

Шестеро мужчин в белых перчатках опускали гроб в могилу. Толстые веревки равномерно скользили в их руках; когда гроб оказался внизу, а веревки снова лежали сверху, могильщики сняли перчатки и бросили их на гроб.

Кто была эта девушка? Сначала я подумал, не профессиональная ли плакальщица, но потом меня осенила мысль, что она могла быть незаконной дочерью Хайнриха Бёмера, как моя жена была незаконной дочерью его отца.

Криста схватила меня за руку и увела прочь. Мы покидали кладбище, ни разу не оглянувшись на участников похорон. Солнце палило немилосердно, раскаляло мостовую и асфальт.

У выхода нам встретился человек, в котором я сразу же узнал того типа с площади, стриженного ежиком. Он прятался от солнца под зонтиком и все-таки весь обливался потом. Пот стекал по его лицу и капал с подбородка.

Я растерялся, испытывая невольное отвращение. Человек слегка подобострастно поклонился Кристе; она непонимающе посмотрела на его мокрое лицо.

— Я работаю в одном иллюстрированном издании, — представился он. — Мы с вами уже как-то раз виделись, господин Вольф, перед церковью. Не могли бы вы что-нибудь сказать по поводу смерти вашего, э-э, в некотором роде шурина? В газетах напечатаны только предположения, а ситуация довольно загадочна. Моя газета в высшей степени заинтересована в разъяснении этой истории. Разумеется, я имею в виду раскрытие этого преступления. Вы понимаете, что я хочу сказать. Вы ведь тоже работаете для газет, правда в качестве фотографа.

— Оставьте нас в покое, — сказал я.

Я оттолкнул его, и мы с Кристой пошли к моей машине, стоявшей в трехстах метрах на Гамбургерштрассе.

Стриженый не унимался. Он шел за нами и вдруг остановился рядом со мной, когда я открыл дверь машины и подождал, пока салон немного проветрится.

— Вы знаете эту девушку? — спросил он.

— Какую девушку?

— Маленькую, в черном брючном костюме. Она ушла, когда исполняли ларго.

— Я не заметил никакой девушки.

— Странно. Мне казалось, что вы просто глаз с нее не спускали. Да, можно же так ошибиться. Не сердитесь. Извините, пожалуйста.

Он вытер большим носовым платком пот с лица и затылка; потом отвернулся и засеменил обратно на кладбище.

Криста вопросительно взглянула на меня поверх крыши автомашины. Я только пожал плечами и постучал указательным пальцем себе по лбу: очевидно, мы имеем дело с сумасшедшим.

На обратном пути я рассказал Кристе о моей первой встрече с этим господином.

— Я не придал этому столь важного значения, поэтому ничего и не сказал, — попытался я оправдаться.

— Ты и в самом деле не заметил этой малышки? — спросила жена.

— Нет, — ответил я.

— Зато я заметила и подумала: чего этот тип от нее хочет? Кто знает, какой грязный листок он представляет. Откуда он знает нашу фамилию и откуда ему известно о моем родстве с Бёмером? Мне кажется, здесь что-то не чисто. И мне противны люди, которые так потеют. Этим они пытаются вызвать к себе сочувствие.

— Меня беспокоит, что он знает о твоих отношениях с Бёмерами.

— Наверное, хочет сочинить какую-нибудь непристойную историю. Почему бы и нет, это его ремесло.

— Нам скрывать нечего. Хороший журналист должен иногда быть и хорошей ищейкой — в интересах общественности.

— Тебе видней, — заключила жена.

Перед дверью дома нас ждал сосед с полным ведром слив.

— В этом году у нас их избыток, — сказал он.

— Очень любезно с вашей стороны, господин Бляйхер, — поблагодарила Криста. — Я верну вам ведро сегодня же вечером.

— Знаете, у нас уже вся посуда переполнена, моя жена не успевает консервировать. Богатый урожай в этом году… Вы оба в черном? Были на похоронах?

— Да, к сожалению, господин Бляйхер, — ответил я.

— Родственник? Извините за нескромный вопрос.

— Нет, один знакомый, — поспешно вставила Криста.

— Уже в годах?

— Шестьдесят, — сказал я.

— Хороший возраст, господин Вольф, хороший возраст. Да, да, теперь уже не получить ему свою пенсию, жизнь несправедлива. Может быть, он всю жизнь вкалывал, а теперь его вдова будет как сыр в масле кататься. У моих родственников тоже был такой случай.

— Может быть, несправедлива не жизнь, а только законы, — заметил я.

— Раньше, знаете, после похорон устраивали шумные поминки, а теперь люди разбегаются, как куры перед грозой. Я всегда говорю, что у людей не осталось больше культуры. Ведь сегодня хоронили и того покойника с церковной колокольни. Я читал об этом в газете, броские объявления просто нельзя было не заметить. Наверное, был заслуженный человек. Ну да я всегда говорю: если имеешь много денег, легко быть заслуженным.

Я взял у Кристы ведро и пошел в дом.

На кухне она сказала:

— Я уже думала, что он никогда не кончит болтать.

— За полное ведро слив можно потерпеть и такое.

— Ты вынешь из слив косточки, а я законсервирую. Бляйхер позаботился о том, чтобы мы сегодня не скучали.

В восемь вечера зазвонил телефон. Это был Саша. Он заявил, что зайдет на следующий день.

— Надеюсь, ты что-нибудь унаследуешь, — сказал я Кристе.

— Упаси бог, я тоже об этом думала. Это было бы ужасно, — ответила она.

Саша застал нас на террасе. Таким мы его еще не видели: нервный, руки дергаются, взгляд блуждающий. Когда он подносил ко рту чашку, пальцы его дрожали, как у пьяницы, много раз он проливал кофе на блюдце. Он ел пирожное, не спуская глаз с колокольни. Даже когда Саша обращался к нам или отвечал на вопросы, в лицо он не смотрел.

— Телеграмму мы получили в Касабланке, — сказал он. — Ларс и я подумали, конечно, о естественной смерти, инфаркт или что-то подобное. Мы тут же приобрели билеты на самолет до Мадрида, а оттуда прямо до Франкфурта. Если есть деньги, то сложностей не бывает. — Дальше он рассказывал более спокойно, хотя и с паузами между фраз. — Знаете, господин Вольф, мой отец сказал как-то, еще до того, как у нас в доме в первый раз выбили оконные стекла: «Настанут трудные, скверные времена. Тогда мы покинем наш прекрасный дом и нам придется переехать в город, в самую обычную квартиру. Там мы будем по крайней мере чувствовать себя в безопасности, потому что здесь, за городом, на отшибе, мы не будем в безопасности, больше уже не будем. Накопившаяся ярость безработных разрядится в актах насилия. Я даже могу понять их ярость, ведь тех, кто внизу, всегда только увольняют, в то время как главные боссы отделываются мелкими уступками». Да, моему отцу приходили иногда в голову странные мысли… Господин Вольф, не сходите ли вы со мной как-нибудь в церковь? Может быть, проводите меня?