Лавина - Макс фон дер Грюн

— Ну, наконец-то, — прошептала она у меня за спиной, как будто мы находились в каком-то запретном месте.

Я достал фотографии из пластикового пакета. Это были снимки шесть на девять; после того как я проявил их, я всего лишь раз на них взглянул. По идее, их следовало передать полиции, но это наверняка вызвало бы докучливые расспросы.

Матильда медленно перебирала фотоснимки.

— И это все?

— Все. Свет в то утро не особенно благоприятствовал съемке, а я был слишком взволнован.

— Могу себе представить. Ведь не каждый день можно увидеть покойника, висящего в колокольне, да к тому же перед самым домом.

— Что вы сказали?

— Ничего. Увеличьте их, пожалуйста. Мелкие детали легче разглядеть только на увеличенных фотографиях.

— Что вы собираетесь с ними делать? Хотите оклеить стены квартиры?

Глаза ее сверкнули недобрым огнем, она резко обернулась и прошипела мне прямо в ухо:

— Я считала вас более тактичным. Ваша шутка безвкусна.

— Извините.

Не спросив разрешения, она забрала фотографии из моего архива. Когда в гостиной я потребовал их обратно, она, не вдаваясь в объяснения, заявила:

— Для увеличения у вас есть негативы. Я вам позвоню. Мы можем где-нибудь встретиться, или вы просто придите ко мне. Вот мой телефон, его нет ни в одной телефонной книге. Вот так. Тогда — до скорого, но с увеличенными фотографиями.

В редакции газеты «ВАЦ» опять не хватило дневных фотокорреспондентов, тогда позвонили мне, чтобы я выполнил одно задание, хотя городские фоторепортажи не входили в круг моих профессиональных интересов — неблагодарное это занятие, да и гонорары жалкие. Но все же я иногда соглашался, чтобы на всякий случай иметь лазейку: в редакции покладистость вознаграждается с лихвой. Времена были трудные, а синица в руках лучше, чем журавль в небе.

Мне предстояло в одном западном предместье запечатлеть на групповом снимке вновь избранное правление местной организации СДПГ. Я терпеть не мог такого рода фотографий, на которых все участники с кеер-smiling[3] на американский манер таращатся в объектив. Им надо благодарить свою партию за эти отштампованные улыбки; надо уметь, как они, излучать оптимизм по команде. И все-таки часто через день-другой, когда фотография появляется в газете, кто-нибудь обязательно обращается в редакцию с жалобой, что он, мол, был неблагоприятно освещен.

В зале ресторана «Глюкауф» я, слава богу, еще застал всех членов правления СДПГ, довольных и самодовольных, пресыщенных собственной важностью, как всегда после выборов, когда избирают впервые или повторно. Чинно сидели они за столом президиума перед кружками пива и переполненными пепельницами. Я истратил двадцать четыре кадра, все время призывая этих людей вести себя совершенно непринужденно, как будто меня здесь нет. Но каждый пялился в объектив, словно без его ухмылки мир перевернется. Я записывал фамилии и должности членов правления, а они снисходительно угощали меня пивом; кто-то приставал ко мне, будто я ответственный редактор, и просил поместить фото в разделе общих, а не местных новостей.

Я обещал посодействовать и продолжал сидеть за столиком с кружкой пива. Задержаться на несколько минут для приличия важно, чтобы не оскорбить сфотографированных. Всегда кто-нибудь обижается, если после съемки сразу уходишь. Так бывает и на партийном собрании, и на встречах теннисистов, голубятников, кролиководов. Иногда кажется, что ты не фотограф, а священник, который перед конфирмацией детей навещает родителей. А те считают своим долгом угостить его кофе, пирожными, шнапсом и обижаются, если священник отказывается, поскольку не выносит спиртного.

За соседним столиком сидели двое мужчин моего возраста и вполголоса о чем-то разговаривали. Я мало чего понял, но по их намекам догадался, что тот, кого выбрали вторым председателем, обязан этим своему щедрому на пожертвования тестю. Один пожаловался, что такому человеку, как Шнайдер, даже не предложили выставить свою кандидатуру.

— Алчность начинается не наверху, а внизу, — добавил он и засмеялся.

— Шнайдер давно уже держится особняком, только издали за всем наблюдает, — сказал другой и показал головой на дверь, которая вела в вестибюль к туалетам.

Я обернулся: Шнайдер стоял, прислонившись к косяку двери, и смотрел в прокуренный зал, как судья на линии, который строго следит, чтобы никто не оказался вне игры. Он попытался пустить кольцами дым к потолку, но это ему не удалось, потому что работал вентилятор. Шнайдер был стройным и худощавым, с темными, коротко остриженными волосами; мне он вспоминался ниже ростом, более коренастым. От Матильды я знал, что он живет в одном из западных предместий, где-то здесь неподалеку.

Я поднялся и пошел прямо на него, как будто направлялся в туалет. При этом как бы нечаянно задел его, от легкого толчка у него выпала из руки сигарета. Он затоптал окурок каблуком. Я протянул ему свою пачку, он молча вытащил сигарету.

— В знак компенсации, — сказал я.

— Спасибо… Да, тоже нелегкий труд, — произнес он, показав на висевшие у меня на шее камеры. — Фотограф уж, конечно, каждый день на десяти свадьбах.

— Если бы только на свадьбах, — ответил я, стыдясь своей неуклюжей попытки завязать знакомство. — Я вас уже однажды видел… Постойте, постойте, припоминаю… Да, вот именно: на похоронах. Похоронах Бёмера. Вы там произнесли речь, а несколько сот человек зааплодировали. Меня пригласили сфотографировать…

— Не все аплодировали. Многие тихо скрипели зубами… Но вот фотографа я что-то не заметил.

Только теперь я постепенно стал понимать, что в самом деле разговариваю с отцом Матильды. Ему было примерно лет сорок пять, симпатичный мужчина, несмотря на слегка насмешливую улыбку у рта.

— Может быть, вы потому меня не приметили, что я стоял несколько в стороне, чтобы не мешать траурной церемонии. Я был не от газеты, — нагло соврал я. — Сыновья покойного попросили меня, так сказать, для семейного альбома.

— Из близнецов могло бы кое-что получиться, если бы они не были так ужасающе наивны.

— Все-таки они наследники не малого состояния, насколько мне известно из газет. Думаю, что оба они будут теперь вашими начальниками. Так ли это?

— За похоронные фотографии вам хотя бы хорошо заплатили?

— Как обычно.

Он казался раздраженным и отвечал с неохотой. Я чувствовал на себе его испытующий взгляд и разыгрывал простачка, хотя меня уже бросало в жар.

— А какое, собственно, вам дело до моих начальников? — спросил он.

— Никакого, конечно. Мне поручили сфотографировать здесь правление. Тем не менее я все еще под впечатлением вашей речи у могилы Бёмера. Не всякому удается сорвать аплодисменты всех участников похорон.

— Вы что, не слышали? Я же вам сказал, что некоторые втихаря скрипели зубами — так же как и здесь. При случае вы можете сами это услышать, ведь для тех, кто сидит за столом президиума, дело идет не о партии, а прежде всего о них самих. Держу пари, что никто из них никогда не читал Годесбергской программы[4]. Бедная Германия. Если они когда-нибудь взлетят на несколько ступенек вверх, что тогда будет! Пока опасности еще нет. Пока они еще на самой низкой ступеньке, где только расклеивают плакаты, но если они в самом деле окажутся наверху, в этой стране и в такой большой партии возможно все, тогда они наверняка спутают двадцатый век с восемнадцатым, поскольку именно туда их тянет… Пошли, пора уходить. Болтовни сегодня уже не предвидится, разве что увидим, как они варятся в собственном соку. Этот сок для муниципальных стратегов все еще самый сладкий. Жаль только, редко в нем кто-нибудь захлебывается.

Не долго думая, Шнайдер взял меня за руку и повел прочь. Уходя из зала, я заметил, что кое-кто из присутствовавших подозрительно смотрел нам вслед.

На улице было холодно и сыро. Я молча шел рядом со Шнайдером по поселку, каких существуют тысячи; хотя Шнайдер был на полголовы ниже меня, я с трудом поспевал за ним. Он даже не спросил, как меня зовут.

Шнайдер жил в трехэтажном доме уже устаревшей постройки. Краска с двери в коридор облупилась; когда я вытирал ботинки, с половика поднялась пыль. Его квартира располагалась на первом этаже слева. Это была самая обычная квартира с дешевой мебелью, все выглядело мрачно и неряшливо, убогая обстановка напоминала скорее ночлежку. Дверца стенного шкафа была распахнута, в нем стояли только два пивных стакана.

— Садитесь и не разевайте рот. Моя жена год тому назад ушла и забрала с собой все, что можно было унести.

— Сочувствую.

— Не стоит сочувствия, тем более ради меня, — сказал он и рассмеялся. — Тут уместней поздравления… Что-нибудь выпьете?

— Спасибо, нет. Мне надо еще вести машину.

Шнайдер принес из кухни бутылку коньяка и поставил ее перед собой на замызганный столик. Налил себе в стаканчик, который, вероятно, уже несколько дней стоял на столе, и выпил залпом, потом налил еще один и вытер рукой рот.