На распутье - Леонид Корнюшин

— Я добираюсь подвозами.

— Дай ему чалого. С Богом, Иван, в случае победы — получишь все, что токмо пожелаешь.

— А ты сам-то, государь, долго тут будешь сидеть?

— Недолго. Днями я тоже выеду в Путивль. Собирай войско. Тебя, я думаю, поддержит рязанец Ляпунов. Сыщи сотника Истому Пашкова. Он в Туле.

— Да поможет нам Бог. — Болотников поднялся из-за стола.

На другой день к вечеру, до пены запарив хорошего коня, Болотников въехал в Путивль. Садилось солнце, на косых лучах чистым огнем сверкали маковицы церквей, резал русский глаз острый, как игла, шпиль костела. Из-за тынов показывали солнцевидные головы подсолнухи, одетые, как в чехлы, пылью, от проезжей дороги гнулись к земле под обильными плодами яблони. Город был охвачен беспросветной дремой и скукой, но острый глаз Болотникова приметил оживление: из переулков доносился говор, скрип колес и конское ржание. Несколько казаков в твердых, словно железо, кожухах проехали мимо. Расспрашивать про воеводские хоромы было излишне — широкая улица вела прямо к ним. То был единственный в городе каменный дом. В прихожей воеводы жались по углам несколько торговых людишек. Начальник канцелярии из старых сотников, с саблей в истертых ножнах, в видавшем виды кафтане, с болтающейся чернилицей на груди, сурово уставился на Болотникова, не желая пускать его к воеводе, однако грамота Молчанова возымела действие. Ему дозволили войти. Григорий Петрович Шаховской, в новом кафтане, слушал то, что ему договаривал князь Мосальский, и по услышанному Болотников понял, что тут заваривается заговор против Шуйского. Мосальский, тучный и рыхлый, поперхнулся на слове, уставясь на вошедшего бродягу. Князь Михайло Долгорукий крутил пышный ус и кряхтел, обдумывая, что затевалось… Болотников молча подал Шаховскому свиток от Молчанова. Лицо Шаховского осветилось улыбкой, но он сдержал свои чувства, оглядывая Болотникова.

— Сей человек от спасшегося государя! — торжественно возвестил он.

— Ты кто? — с недоверчивостью спросил Долгорукий.

— Много чего повидал, господа, а теперя, видно, пришла пора послужить государю Димитрию Ивановичу! — горячо проговорил Болотников. — Плох ли я, хорош ли, но без меня государь на трон не сядет!

— Иоаннов ли он сын? — Долгорукий Продолжал крутить ус.

— Истинный царь. Показывал мне скипетр и державу. Как же он, княже, могет быть не истинным Димитрием, ежели его признала Мнишкова женка? То, господа, сын Ивана, у меня нету сомнения, а посему, коли хочете согнать Шуйского, — созывайте полки. Я поведу их на Москву и возьму ее. За мною пойдет народ, и я клянусь, что не пожалею крови!

— Я вам что говорил! — вскричал Шаховской, ударяя в пол ножнами. — А сего человека нам послал, может быть, сам Всевышний. Скоро ли Димитрий явится в Путивле?

— Сказал, что днями будет! Наряд, княже, ты имеешь? — спросил Шаховского как равного Болотников.

Шаховской, сдержав раздражение от такой фамильярности, кивнул:

— Не беспокойся, Иван, пушки будут. Найдем и гроши. Подсобят рязанцы и туляки.

— Ну, коли так — послужим государю Димитрию! Вы уж, княже, простите раба грешного, но вотчинников я не пожалею! — В голосе Болотникова звучали железные нотки, отчего как-то передернулся Михайло Долгорукий. — Не пожалею!

— Всех? — уточнил Долгорукий, пристально взглянув в жесткие, нелюдимые глаза галерного раба, готового мстить всему свету.

Болотников понимал, что, ответь он прямо, как стояло у него на языке, все эти господа от него разом отложатся. И Ивашка сказал, дабы не раздражать их:

— Всех, кто стоит за Шуйского.

Один Долгорукий уловил, что бродяга хитрит, и все-таки промолчал, — сама судьба послала того, кто мог покончить с Шуйским.

— К ним не может быть жалости, — кивнул Шаховской.

— Да простит нам Господь, — сказал Мосальский и постучал в стену.

Вошел начальник канцелярии.

— Собирай на площадь путивлян: я буду держать речь, — приказал воевода.

Через час на площади уже густела порядочная толпа, а люди все прибывали. Шаховской, скрипя новыми сапогами, поднялся на пустую пороховую бочку, которую выкатил из ворот слуга. Кругом колыхались кебеняки[5], казацкие бараньи шапки, чернели гуцульские душегреи, свитки и ризы священников.

— Братке! — сказал повелительно Шаховской. — Вы не избирали Шуйского, и пущай он надевает хоть десять шуб — он не наш царь. Законный царь Димитрий Иоаннович с Божией помощью остался жив, выпрыгнув из окна. С телохранителями пробрался в Польшу, в нашу заступницу. Теперь он у своей тещи, княгини Мнишек. И вот-вот будет здесь. То подтвердит ваш предводитель и вождь, под чье знамя все должны, как один, встать. Вот он зараз перед вами, Иван по кличке Болотников.

Болотников влез на другую бочку, властно и зычно выкрикнул:

— Все, что здеся слыхали от воеводы, — сущая правда. Я только вчера своими глазами видал государя Димитрия.

— Вишь ты, святой воскрес!

— Димитрий жив, невредим, и таперчи мы пойдем под евонным знаменем и будем жечь, бить и топить всякую собаку, кто вякает за Шуйского. Да здравствует государь Димитрий!

Во всех концах площади дружно гаркнули сотни глоток:

— Да здравствует Димитрий!

Однако чей-то отрезвляющий голос предостерег:

— Опять кланяться польскому холую?

В толпу сейчас же кинулись стрельцы, и как ни лез куда погуще сказавший, его сыскали и потащили на воеводин двор.

После того заговорили по Путивлю:

— Живой царь Димитрий, не попустил Господь!

…Болотников делал смотры все увеличивающейся рати, которая больше напоминала шайку отчаянных людей, у которых в душе не было ни Бога ни черта — одно лишь алчное желание пограбить да покутить. Шли беглые и поротые мужички, холопы, злые, яростные. Болотников, поглядывая на них, говорил:

— Ну что, ребятушки, умоем Шубника? А на царя Димитрия можете положиться. Евонным именем даю вам право грабить имения. Женок и дочек боярских али княжеских можете брать в жены. Можете драть их, кто скольки горазд. — Его внимание привлек кривой, в кебеняке с одним рукавом, в холщовых портках, заплата на заплате, в чунях, настолько худых, что торчали грязные, с собачьими когтями пальцы, босяк. Что-то в этой отпетой, с гулящим, пронзительным ржавым глазом, физиономии привлекло внимание Болотникова. Босяк сидел при дороге около разведенного огня, помешивая ложкой в черном, как сажа, котелке какое-то варево; он шарил пальцами по исподнице, разложенной на коленях, — бил блох и вошек.

— Откуле, молодец? — полюбопытствовал Болотников.

— Я — человек сторонний… — ответил туманно босяк.

— Пытаный? Тавро маишь?

Босяк заголился, показав на груди рубцы.

— Хошь послужить мне?

— А ты хто таков?

— Узнаешь. Поведу армию царя Димитрея на Шубника. Имя али кличка как твоя?

— Купырь Елизарий.

Болотников увидел на его костлявой заросшей груди крест.

— Крещеный?

— А как же? Сами ангелы в купель опущали.

— Ты мне не дал ответа!

— А жратва да гульба будет вволю? — поднял на него веселый глаз Купырь.

— Не токмо: вволю оскоромишься с княжнами и боярынями.

— Я до баб не горазд.

— Пойдешь ко мне в телохранители?

— Ладно…

Догорало лето, перепадали теплые дожди, туманилась даль. В войске появились казацкие старшины, сотники — все отпетые, много претерпевшие от Годунова. Конные учения казаков радовали глаз Болотникова.

Через неделю часть войска с князем Долгоруким двинулась под Елец, Иван с основной ратью, при наряде, пошел осаждать Кромы.

IV

На другой день после выступления Болотникова в Путивль наконец-то пожаловал «государь». Шаховской встретил Молчанова как брата: стоя посреди трапезной перед богатым столом, горячо облобызались.

— Теперь-то дело пойдет жарче! — сказал за трапезой Шаховской. — Вишь, стол я тебе закатил, как царю!

Шаховской, однако, заметил, что при слове «царь» Молчанов ухмыльнулся. Он еще по дороге из Самбора твердо порешил: этот заманчивый царский хомут не наденет ни в коем разе — перед его глазами стоял изуродованный Отрепьев, когда он увидел его труп около Лобного места.

«Посидеть на троне куда как славно, да чем кончится венчанье?» — с такими мыслями Молчанов въехал в Путивль.

— Сейчас время слать грамоты по городам от твоего имени, — сказал энергично Шаховской, наливая «государю» скобкарь[6] вина.

— Надо найти, Григорий Петрович, надежного малого… — не сразу ответил Молчанов.