Закон - тайга - Эльмира Нетесова

Гришка любил теплую рыжую масть. У него в жизни все бабы рыжими были. Вот и попривык к цвету. Он на рыжуху смахивал.

Всучил соседу деньги. И в день Ольгиного рождения ранним утром привел скотину во двор. Сам — в хату. И говорит, важно оттопырив губу:

— С рождением тебя, Олюшка! Подарок я тебе купил.

Баба глянула в пустые руки мужа, подумала, что разыгрывает. А тут корове надоело во дворе стоять. В сарай запросилась скотина. Время дойки подоспело. Да как замычала во весь голос!

Ольгу от губ Гришки ветром сдуло. Испугалась.

— Навар на хазу просится! Принимай подарок! — рассмеялся Гришка.

Ольга и дети высыпали во двор.

Корова пошла к ним навстречу. Обнюхала руки, осторожно взяла первый кусок хлеба и уверенно вошла в сарай.

«Рыжуха» — эту кличку дал ей Горилла. Следом за нею завизжало, закудахтало во всех углах сарая. И Ольга теперь едва успевала управляться в доме.

Вот так и пришлось Гришке работать в тайге одному за двоих с темна и дотемна.

Но однажды его окликнули.

— Григорий, передохни, — предложил Дегтярев, приблизившись к Горилле почти вплотную.

Гришка оглянулся. Его невольно передернуло. Ко всем в селе относился ровно. Помогал, выручал. Но Дегтярева не мог признать. И всегда недолюбливал этого мужика, почти не вылезающего из мундира. О, как много он напоминал Горилле! И Гришка, глядя в крупное, рыхлое лицо Дегтярева, поневоле сжимал кулаки. А глубоко внутри возникало желание схватить участкового за шиворот, долбануть башкой в корягу. И свернуть плешивую тыкву с плеч. Однако сегодняшний Гришка загонял, душил вчерашнего Гориллу, заставляя его молчать, терпеть. Но фартовый не хотел смириться и вылезал наружу при всяком подходящем случае.

Дегтярева бесило то, что за все время Горилла только ему, единственному в Трудовом, никогда ни в чем не помогал. Ни поленом дров не поделился, не здоровался и даже при надобности не заходил в дежурную часть. Он словно не видел участкового. И того злило неуважение фартового, его непокорность.

— Давай перекурим, — предложил Дегтярев. Но Горилла словно не слышал, обрезал сухие ветки у аралии. — Новости кое-какие есть. Может, интересно будет, — интриговал участковый.

— Новости? Да мне их все вечером Ольга расскажет, — отмахнулся Горилла. Но участковый, хитро прищурясь, рассмеялся:

— Этого, кроме меня, пока никто не знает.

Скажи такое самому Дегтяреву, он тут же подошел бы послушать. А Горилла будто не расслышал. Глухим прикинулся.

— Сова на воле, — решил заинтриговать участковый.

Горилла на секунду замер. Дрожь пробежала меж плеч. В услышанное не поверилось.

«Сова давно на том свете гуляет. Кто б его из клетки выпустил? Из камеры смертников, как с погоста, слинять нельзя. Темнит легавый», — не поверил Горилла.

А участковому было до боли обидно. Все в селе ищут цо общения с ним, здороваются, уважают. Пусть не его

лично, положение участкового — хозяина села. И только этот презирает.

Дегтяреву хотелось, чтоб и Горилла признал его. Тогда и он, возможно, забыл бы прошлое Гориллы.

Не раз пытался вызвать его на общение. Не получалось. А тут и новости подходящие, и обстановка располагает к разговору. Никто не увидит, не подслушает. И Дегтярев повторил:

— Сова, говорю, на воле. И Тесть вышел на свободу.

Горилла повернулся к участковому:

— А мне до фени, кто вышел. Я завязал с фартом.,

— Это я знаю. Вижу пока. Но они не завязали. Вот в чем беда.

— Мне до того нет дела, ваши заботы расхлебывать. Да и ваши ли они? Все когда-то садятся, потом выходят. Мне то без понту.

— Отчего ж не спросишь, как жив остался Сова, почему раньше срока вышел Тесть? Ведь вместе были недавно. И кто его знает, чего от них теперь ждать? — нахмурился Дегтярев и продолжил, заметив, что Горилла отошел от куста: — Сова, того, свихнулся. Передержали его в одиночке. Какой ни подлец, глухой изоляции не вынес. Поначалу ему голоса мерещиться стали. Убитых кентов. А когда общаться с ними стал, и вовсе чокнулся.

— Как это можно со жмурами ботать? То и впрямь — тем- нуха.

— Охрана в глазок чудное видела. Сова о том не знал.

— И что видела? — подошел Горилла.

— Как Сова разговаривал с Цыпой. Того точно в расход пустили. А они поделыциками были. И Цыпа велел Сове убить Трофимыча. Нашего лесника. Ты его знаешь.

— А как малахольный Сова может размазать? Для него теперь всякий встречный — Трофимич.

— Вот и я этого боюсь, — признался участковый.

— Как же он на воле оказался?

— Его на обследование привезли. В психушку. Нельзя по закону ненормального расстреливать. А он на чердак забрался. И оттуда ночью спрыгнул. С четвертого этажа…

— И живой? — изумился Горилла.

— Трупа не нашли. Совы — тоже. А вот в заборе доска оказалась сорванной с гвоздя.

— Ни хрена себе — малахольный. На здоровый калган такое не удумаешь.

— С собакой пошли. След взяла. И на проезжей части дороги потеряла. Видно, уехал. А вот куда — не знает никто.

— А почему именно Цыпа? Кто слышал его? — не верилось Горилле.

— Черт его знает! Одному, даже троим охраникам не поверили бы, что они отчетливо слышали голос расстрелянного. Ну не мог Сова один сразу на два голоса говорить!

— Липа какая-то! Что свихнуться мог в одиночке — в то, как мама родная, верю. Но другое — ерунда.

— Я тебя предупредить хотел. Ты в тайге один часто. С оглядкой работай. Осторожно. Не ровен час, объявится бандит, что с него взять, с малахольного?

— Вам же спокойней будет, гражданин начальник, — усмехнулся Горилла.

— Зачем бы приходил к тебе, если б так было? Сделал бы вид, что не знаю ничего. И все. Привыкли мы к тебе. Все. Это точно. Вначале не верилось. Присматривались. А теперь своим стал. Для всех. И со мной когда-нибудь наладится, — выдал заветное участковый и продолжил: — Мне на моем участке никаких приключений не надо. С тобой — тоже. Живи человеком…

— А с Тестем что? — напомнил Гришка.

— Этого по болезни отпустили. Вовсе развалиной стал. Умирать отпустили на волю. Рак у него. Где-то в заднице завелся. Недолго жить осталось мужику. Говорят, в больнице с ним измучились. Что съест, тут же наружу вылетает без задержки. И сам удержать не может. Как в сквозную трубу. Он, бедолага, совсем высох. И откуда свалилось на него это горе? Уже в зоне началось… Так и пропадет теперь. Никому не нужным, — вздохнул участковый.

А Гришке вспомнилось письмо Тестя фартовым Трудового. В нем он приказывал, распоряжался его судьбой. Велел, коль не останется фартовым, пришить его.

— Может, уже тогда болел, гад. А все еще кого-то под примус брал. Грозился. Хозяином себя считал. Оно, видишь, своей заднице не хозяин. Даже она слушаться отказалась. А туда же — в бугры. Забыл закон… Слабаков в буграх не держат!

— Уехал он, говорят. На материк. Видно, не решился остаться здесь. Знал: пусть плохая смерть, но своя. А тут было кому ускорить, — усмехнулся Дегтярев.

— Сова слинял. Классно нарисовался сдвинутым. Видать, все знал, рассчитал. Чего ж по дури не остался? — словно самому себе сказал Горилла.

— Может, в момент просвета. У всех сумасшедших просветы иногда бывают. Даже врачи подтвердили. Но Сова — точно. Своих кентов не узнавал. Живых. Чтоб проверить его, к нему в камеру фартового поселили. Тот на второй день попросился от Совы. Но не убрали. Не поверили. А фартовый еще через день пригрозил, что размажет Сову. И впрямь едва не утворил такое.

Хоть раньше они друг друга знали. Даже в одной «малине» работали.

А Горилле внезапно вспомнился один из зэков в Магадане. Аккуратный, чистый. С седенькой упрямой бородкой, он много лет работал врачом. Еще при царе практиковать начал. За что и замели по буржуйской статье. Мол, лечил не тех, кого надо.

Этот доктор многим зэкам здоровье и жизни спас. Не различал воров и работяг. За труды даже пайку не брал. Видно, ученость мешала взять последнее. И как-то перед сном рассказал фартовым о забавном случае, который произошел с ним на Печоре, где отбывал первые три года.

В камеру к нему втолкнули человека с явными признаками сумасшествия. А это прежде всего определил по глазам. У того зэка даже при солнечном свете зрачки были большими и черными. И он, просидев в одиночке около трех лет, свихнулся окончательно. Умел говорить сам с собой разными голосами. Спорил, ругался, даже бил себя. Чаще всего общался с мертвыми. И его, врача, за вставшего из гроба покойника принимал. Все пытался уложить его на щконку. То прощения просил. То душить лез. А когда приходил в себя, бывал злее собаки. Чуть сознание мутило — свою пайку уговаривал взять и простить его.

«Это случается с теми, кто руки в крови замарал. Преступление тяжкое, а организм слабый. Не совладал. На воле такие запоем пьют. Боятся одиночества и не выдерживают длительной изоляции, — вспомнил Горилла слова врача. Доктор потом продолжил: — Не берите грех на душу. Ибо со временем не всякий из вас пересилит память. А организм имеет способность стареть…»