Культурные истоки французской революции - Роже Шартье

что король едет так, как его везут; еще кто-то — что ему будет трудно проехать мимо особняка г-жи де Помпадур не останавливаясь; что для того, чтобы взгромоздить его на пьедестал, его окружили четырьмя лебедками — намек на министров, окружавших его при жизни; говорили и другие мерзости»{198}.

У Менетра мы не находим ничего подобного. Однако его политические взгляды, чуждые антимонархической направленности, зиждутся на инстинктивном недоверии к власти и яростном отстаивании независимости. Менетра знает, что с квартальными комиссарами и инспекторами полиции, дозорными, солдатами милиции и французской гвардии и вообще всеми «шпагоносцами» (теми, кто носит шпагу) надо держать ухо востро, а в случае нужды — постоять за себя. Таким образом, в практической жизни утверждается политическая позиция, где на первом месте стоит забота о себе и защита собственных интересов. «Я никогда не любил, чтобы меня в чем-либо утесняли», — гордо заявляет стекольщик, провозглашая таким образом свое право на свободу. Он не приемлет ни иерархии, освященной сословным обществом, ни вмешательства в частную жизнь человека. Менетра в своем «примитивном руссоизме» чтит короля, однако старается держаться от него и его приближенных подальше{199}.

От политических ритуалов к придворному обществу

Если расширить хронологические рамки исследования, у историка может сложиться впечатление, что пути человека незнатного происхождения и короля разошлись, и причиной тому слишком пышный расцвет монархии, когда место государственных ритуалов заняли придворные церемонии. Во всяком случае, такую гипотезу выдвигает Ральф Е. Гизи{200}. Действительно, есть два диаметрально противоположных представления о королевской власти. Великие политические ритуалы, складывающиеся в систему (похороны короля, коронование, парадный королевский поезд, заседание парламента с участием короля), носили двойственный характер: с одной стороны, публичность церемонии позволяла приблизиться к королю, живому или мертвому, и те, кто присутствовали на церемонии, чувствовали себя причастными к важному событию; с другой стороны, исключительность события на какой-то момент прерывала обычное течение времени. В придворном обществе все происходит наоборот: «приватизация» придворного этикета замыкает короля в пространстве, где церемония следует за церемонией, он полностью отрезан от своих подданных и ограничен ритуалом, который исключает какое бы то ни было участие народа. И народ начинает видеть короля в искаженном свете, изменяет свое о нем представление и перестает относиться к нему как к божеству.

Когда началось это отдаление, с какого времени «частная жизнь» короля оказалась полностью скрыта от народа? Перелом произошел в царствование Людовика XIV — именно он отказывается от государственных ритуалов (последний его парадный въезд в Париж датируется 1660 г. — годом его бракосочетания, а королевское кресло в Парламенте после 1673 г. пустует) и решает сделать королевской резиденцией Версаль. Однако, вероятно, следует обратить свой взгляд глубже, в 1610 год, когда была разрушена система публичных церемоний. В 1610 году юный Людовик XIII, еще не достигший совершеннолетия, занял королевское кресло в Парламенте, прежде чем тело покойного короля Генриха IV было захоронено. Подчеркнув таким образом, что полнота его власти никак не зависит от погребального обряда, новый государь разрушил символическое значение похорон короля. Эта церемония, действительно, происходила весьма своеобразно. Правящий монарх отсутствовал и не принимал в ней никакого участия; центральное место отводилось изображению короля — деревянной, плетеной или кожаной кукле с восковым лицом, воспроизводящим черты покойного короля. Эта кукла возлежала на траурном ложе с атрибутами королевской власти и была окружена свитой покойного короля. Ее везли через весь Париж в траурном поезде, отдельно от тела покойного короля. По окончании церемонии в Сен-Дени раздавался крик: «Король умер! Да здравствует король!», у куклы отнимали корону, скипетр и державу, и свита покойного короля разбегалась. Ритуал этот имел двоякий смысл.

Он означал, что до погребения королевский сан принадлежит покойному королю, несмотря на то, что его преемник получал право издавать законы сразу после его смерти. Итак, пока тело покойного короля не захоронено и его преемник не коронован и не вступил на трон, новый король правит, но не считается полновластным государем. Кукла, которую выставляют напоказ, которую кормят, которой стараются угодить, — эта кукла гораздо лучше, чем труп, который быстро разлагается, даже если он набальзамирован, подходит для выражающего эту политическую идею долгого и сложного ритуала, который включает сокрытие живого короля, пока еще не принявшего королевский сан и не облеченного всей полнотой власти. С другой стороны, погребальный обряд самой своей исключительностью запечатлевает принцип верховной власти короля. Кукла, действительно, обозначает и подчеркивает то, чего обычно не видно: политическое тело короля (монархическое государство) бессмертно. А его физическое тело, обычно видимое, наоборот, лежит в гробу и скрыто от глаз. В траурном шествии духовные лица с молитвами идут за гробом, заключающим бренные останки, а куклу с восковым лицом — ведь «правосудие не дремлет» — окружают чиновники Парламента{201}.

Нарушая ритуальный порядок, искажая значение церемоний, Людовик XIII в 1610 году наносит сокрушительный удар по системе, которая сочетала публичность церемоний с утверждением таинства королевской власти. Действительно, вся система разваливается: правящий король присутствует при появлении куклы (которая, впрочем, исчезает после 1610 г.); коронование отныне не ритуальное помазание на царство, а не более чем подтверждение верховной власти, которая и без того уже осуществляется во всей полноте; изобретение нового ритуала, ритуала «спящего короля», сосредоточивает в одном лице физическое и политическое тело короля, прежде разделенные между мертвым телом и куклой. Еще до того, как в лоне придворного общества сложился культ короля, физическое тело короля поглощает, вбирает в себя его политическое тело, делая незримым, немыслимым различие между индивидуальным «я» каждого отдельного государя и королевским dignitas[18]. При Людовике XIV утверждение единства символического и физического тела монарха (ведь если «Государство — это я», то, наоборот, я — это государство) вытеснит прежнее понимание и изображение власти, сделав упор не на вечной природе королевского достоинства, а на неограниченной власти короля{202}. Переход от государственных ритуалов к придворным церемониям, подготовленный нарушающими традицию похоронами 1610 года, отстранив народ от участия в церемониях правителей и глубоко изменив представление о монархии, сильнее всего отдалил народ от короля.

Двор, открытый для публики: ритуал, не требующий присутствия

Перелом произошел, и от этого никуда не денешься. Но все же есть моменты, которые мы хотели бы уточнить. Прежде всего, нужно учитывать, что придворные церемонии не принадлежат к разряду событий частной жизни. Версаль действительно распахнул свои ворота для «разношерстной, огромной, неиссякаемой, навязчивой толпы»{203}. Сюда приезжают с разными целями: чтобы посетить места, рекомендованные многочисленными путеводителями XVII