Делириум - Лорен Оливер

Я так пугаюсь, что страх, как пресс, начинает давить мне на желудок и дальше на мочевой пузырь, и в этот жуткий, идиотский момент я уверена, что вот-вот описаюсь. На Литтл-Диамонд-айленде загорается маяк, и на темной воде появляется широкая полоса света. Я боюсь, что этот похожий на обличающий перст луч укажет на меня, а потом прилетят правительственные вертолеты, и я услышу усиленные мегафоном крики регуляторов: «Запрещенные действия! Запрещенные действия!» До берега так далеко, что я даже не представляю, как мы смогли преодолеть такое расстояние. Руки наливаются тяжестью и становятся непослушными, я думаю о маме, представляю, как ее куртка постепенно наполнялась водой.

Чтобы как-то восстановить способность трезво думать и сосредоточиться на реальности, я делаю несколько глубоких вдохов. Никто не мог узнать, что Алекс заразный. Я не знала. Он выглядит нормальным, у него правильный шрам на нужном месте. Никто не мог услышать наш разговор.

Волна бьет меня в спину, я еле удерживаюсь на ногах. Алекс хватает меня за руку, но я изворачиваюсь, и уже вторая волна накрывает нас с головой. У меня полный рот воды, от соли жжет глаза, и я на секунду слепну.

— Не смей, — захлебываясь, говорю я, — не смей ко мне прикасаться.

— Лина, клянусь тебе, я не хотел ничего плохого. Я не хотел тебя обманывать.

— Зачем ты это сделал? — Я ничего не могу понять, я даже дышу с трудом. — Что тебе от меня надо?

— Что?

Алекс трясет головой, похоже, он сбит с толку и даже обижен, как будто это я плохо с ним поступила. На какую-то долю секунды он вызывает у меня сочувствие. Наверное, он замечает это, потому что лицо его становится мягче, а в глазах вспыхивает огонь. И в это короткое мгновение, пока я перед ним беззащитна, Алекс сокращает дистанцию между нами и кладет руки мне на плечи. У него такие теплые и сильные пальцы, что я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать.

— Лина, ты мне нравишься. Это не страшно. Просто нравишься.

Низкий гипнотический голос Алекса похож на песню. Я представляю хищников, которые беззвучно спрыгивают с деревьев, представляю огромных кошек с блестящими глазами янтарного цвета, такими же, как у Алекса.

А потом я с трудом отхожу назад и, загребая воду руками, иду от буйков к берегу. Мокрая одежда и тенниски тянут ко дну, сердце больно колотится в груди, в горле саднит, я наполовину бегу, наполовину плыву. Прилив усиливается и тащит меня за собой, я почти не двигаюсь вперед, как будто плыву в черной патоке. Я слышу, как Алекс кричит мое имя, но боюсь оглянуться и увидеть, что он идет за мной. Это как в ночном кошмаре, когда тебя преследует нечто, но ты боишься оглянуться и увидеть, что там такое. Тень уже нависает над тобой, ты слышишь приближающееся дыхание, но тебя как будто парализовало, ты ничего не можешь сделать и чувствуешь, что ледяные пальцы вот-вот сомкнутся на твоем горле.

«Я не смогу, — думаю я. — Я никогда не доберусь до берега».

Что-то царапает меня по щиколотке, и мне уже кажется, что вода вокруг меня кишит разными тварями, акулами и медузами. Я сознаю, что это паника, но все равно готова сдаться — берег так далеко, а руки и ноги такие тяжелые.

Ветер доносит до меня голос Алекса, он звучит все слабее, а когда я наконец набираюсь мужества и оглядываюсь, то вижу, что он все еще качается на тросе у буйка. Я понимаю, что прошла больше, чем мне казалось, и Алекс вовсе меня не преследует. Страх отступает, тугой узел в груди слабеет. Следующая волна такая сильная, что переносит меня через гряду подводных камней и швыряет на колени на песчаное дно. Когда я поднимаюсь на ноги, вода доходит мне уже только до пояса, и я, содрогаясь от холода, обессилевшая, бреду остаток пути до берега.

От слабости у меня трясутся ноги, я падаю на песок, кашляю и пытаюсь восстановить дыхание. Оранжевый, розовый и красный цвета, как языки пламени, окрашивают небо над бухтой, я понимаю, что близится закат, а значит, сейчас около восьми вечера. Какая-то часть меня хочет лечь, расслабиться и проспать на берегу до утра. Я так наглоталась воды, что у меня возникает ощущение, будто она занимает половину моих внутренностей. Кожа после холодной воды горит, а песок проник повсюду — он в лифчике, в трусиках, между пальцами на ногах, под ногтями. Не знаю, что меня оцарапало в воде, но по щиколотке змейкой струится кровь.

Я отрываю голову от песка, смотрю в сторону буйков, и на секунду меня охватывает паника, потому что я не вижу там Алекса. У меня останавливается сердце. А потом я вижу на воде быстро приближающуюся черную точку. Это Алекс — он плывет уверенно и быстро. Я с трудом встаю на ноги, подбираю с песка тенниски, и плетусь к велосипеду. Ноги страшно ослабели, на то, чтобы обрести равновесие, у меня уходит целая минута, и первое время я петляю по дороге, как малыш, который только учится кататься.

До дома еду, не оглядываясь, а когда оказываюсь у ворот, на улицах уже ни души, ночь на подходе и комендантский час вот-вот примет нас в свои объятия, укроет и защитит всех в своих домах.

11

Думай об этом так: когда на улице холодно и у тебя зуб не попадает на зуб, ты, чтобы не простудиться, укутываешься в зимнее пальто, наматываешь на шею шарф и надеваешь рукавицы. Так вот, границы — это как пальто, шарфы и шапки для всей страны! Они не пускают к нам болезнь, охраняют наше здоровье!

После возведения границ президент и Консорциум, чтобы мы все были счастливы и могли чувствовать себя в полной безопасности, сделали последний шаг. Они провели Великую санацию[1] (иногда ее называют «блицкриг»). Великая санация длилась меньше месяца, но после нее вся Дикая местность была очищена от заразы. Мы пришли туда и старыми добрыми методами вычистили оттуда всю заразу. Так твоя мама тщательно вытирает губкой кухонный стол — раз, два, три, и все чисто…

В нашей семье есть тайна — за несколько месяцев до процедуры моя сестра заразилась делирией. Она влюбилась и парня по имени Томас. Томас тоже не был исцеленным. Целые дни они проводили вместе, лежали на лужайках среди полевых цветов, шепотом обещали друг другу то, чего никогда не смогли бы исполнить. Сестра все время плакала. Как-то она призналась мне, что Томас любил поцелуями осушать ее слезы. И до сих пор, когда я думаю о том времени (мне тогда было восемь), мне кажется, что я чувствую на губах вкус соли.

Болезнь с каждым днем набирала силу, она, как дикий зверь, выедала сестру изнутри. Сестра не могла есть. То немногое, что уговаривали ее проглотить, сразу выходило обратно. Я тогда боялась, что она умрет.