Кровь ангелов - Майкл Смит

— Мы?

— У меня был еще и брат.

— О котором вы ничего не знали? Вы встречались?

— В некотором роде. Он один из «соломенных людей», тот самый, который сбежал из тюрьмы. Он серийный убийца, а также занимается похищением людей на потеху другим убийцам. У него есть теория, что десятки тысяч лет назад человечество было заражено неким вирусом, который сделал нас более общительными, позволил современному обществу объединиться, подавив нашу естественную враждебность к себе подобным. Мы начали жить ближе друг к другу, заниматься земледелием, развивать современную цивилизацию. А им это не нравится. Они хотят, чтобы мир стал таким, каким был когда-то.

Унгер не отрываясь смотрел на меня.

— Хуже того, мы нашли доказательства причастности «соломенных людей» к расстрелу в школе в Эванстоне, штат Мэн, в прошлом году — и, вероятно, к другим событиям, происходившим в последние несколько лет. Если бы не нашли виновников взрыва в Оклахоме, я бы сказал, что и это вполне в их духе. Для них не существует никаких ограничений. Вообще.

Унгер какое-то время сидел неподвижно, а потом протянул через стол руку и взял одну из моих сигарет. Сперва я даже не был уверен, понимает ли он, что делает. Он закурил и посмотрел на меня.

— Ладно, — тихо сказал он. — Что ж, есть и еще кое-что. Перед тем как коды стали недоступны, мы начали замечать одну и ту же постоянно появляющуюся фразу. Мы обнаружили ее в нескольких часто встречающихся спамерских письмах, а чуть позже оказалось, что эта фраза записана на автоответчиках разных компаний в тридцати городах по всем Штатам.

Он достал из кармана листок бумаги, на котором было отпечатано: «День ангелов».

— Вам это о чем-нибудь говорит?

— Нет, — ответил я, чувствуя, как у меня по спине бегут мурашки. — Но и ничего хорошего в этом не вижу.

Некоторое время мы обменивались той немногочисленной информацией, которой располагали, но когда Унгер снова показал на мою кружку, я покачал головой.

— Мне еще надо возвращаться, — сказал я. — И без того придется ехать не слишком быстро.

— Я надеялся как следует вас порасспрашивать.

— Не сегодня. Мне еще нужно кое с кем поговорить.

— Она тоже про все это знает?

— Как вы догадались, что это именно «она»?

Унгер невинно поднял руки.

— По тону вашего голоса.

— Да, она знает.

— Не мог бы я побеседовать и с ней?

— Не знаю, — ответил я. — Нужно у нее спросить.

— Ладно.

Он достал ручку и написал на листке бумаги адрес.

— Сегодня я ночую здесь. «Дэйз-инн», кварталов пять к востоку отсюда. Номер двести одиннадцать. Я намерен пробыть до половины десятого завтрашнего утра. Номер моего телефона у вас есть, звоните. Если сможете приехать, я задержусь настолько, насколько будет необходимо. Есть еще кто-нибудь, о ком мне следовало бы знать?

— Нет.

— На самом деле было бы крайне неплохо поговорить с вами обоими, — сказал он, и мне показалось, будто уже привычная полуулыбка на мгновение исчезла с его лица. — У меня весьма дурные предчувствия по поводу нашей национальной безопасности. Мне кажется, будто надвигается нечто весьма неприятное, и если Контора допустит промах — для нее наступят тяжкие времена. В последний раз мы и так уже понесли немалые потери.

— Вряд ли Ирак был лучшим временем для ЦРУ.

Он раздраженно покачал головой.

— С этим как раз все было в порядке. Нет, конечно, без проблем не обошлось, особенно со всяким неуправляемым сбродом, но подобное происходило всегда — единственная разница в том, что у нас появились цифровые камеры и теперь мы можем поделиться впечатлениями с оставшимися дома друзьями. Армия всегда справлялась со своими задачами, и Контора тоже. Но пресса об этом не знает. Им и не положено. Это тайна. Но главным образом нас обвиняют в том, что мы не сумели предотвратить случившееся одиннадцатого сентября и что разведка в Ираке якобы обладала чересчур богатым воображением — хотя, когда пыль осела, мы так или иначе сделали все, что хотели.

Никого не волнует, что в начале девяностых армейскую контрразведку сократили почти до нуля. Там не осталось и сотни владевших арабским. Никто не был готов к новому мировому беспорядку. Никто. Нас сейчас беспокоят вовсе не ядерные заряды и вражеские батальоны. Нас беспокоят армии, помещающиеся в одном автомобиле. Терроризм — это не Джеймс Бонд или Том Клэнси. Даже «Аль-Каеда» в наше время выглядит старомодной — теперь нашим врагом стал обычный парень с бомбой. Он ходит по тем же улицам, что и мы. Он думает о том же самом, что и мы. Но у него есть бомба.

Единственная надежда — на оперативников, которые могут действовать один на один, проникать в чужие головы. Выяснить, кто это — фермер или фанатик. Выяснить, где они собираются нанести следующий удар. И вот именно таких нам не хватает — вроде Бобби, хотя, конечно, он не владел иностранными языками, — что могло бы спасти его гребаную жизнь. Прошу прощения, неудачно выразился. Но суть в том, что нас связывают по рукам и ногам, а потом удивляются, почему мы ни на что не способны, и куда легче обвинить во всем дерьме ЦРУ, а не какую-то сволочь, которую они даже найти не в состоянии.

— Которую вы найти не в состоянии, — поправил я. Мне хотелось уйти. — И если вы пытаетесь меня убедить, что Контора заслуживает Нобелевской премии мира, то вы не с тем разговариваете. Не забывайте, я ведь на вас работал. Там полно морально неполноценных людей, и за все время мы успели наделать немало глупостей. Почему вы считаете, что все нас настолько ненавидят?

— Просто обидно. Клянусь, мы хотим только добра.

— Кто бы сомневался, — сказал я. — И есть еще одно, что вам стоит знать. Настоящие плохие парни уже стоят за дверью. Возможно, они были здесь еще до того, как появились мы.

— Что вы имеете в виду?

— Я поговорю со своей подругой, — сказал я, вставая. — Возможно, увидимся завтра.

— Надеюсь. Не беспокойтесь, я буду оставаться здесь, пока вы не уедете в целости и сохранности. Но если то, что вы говорите, правда, однажды вам придется кое-кому довериться, иначе ваша жизнь — одна лишь долгая дуга, ведущая во тьму.

— Довериться, — повторил я. — Да, постараюсь запомнить это слово.

Я пожал ему руку и вышел. Переходя через дорогу, я бросил взгляд назад и увидел, что он все так же сидит за столиком.

Машину я специально поставил несколько поодаль, через несколько кварталов, так что если кто-то хотел следовать за мной, ему пришлось бы привязаться ко мне тросом. Я выехал из города по дороге, которая могла вести практически в любом направлении, за исключением того, куда я ехал на самом деле.

По пути назад в Торнтон я пытался понять, как мне относиться к Унгеру. Отчасти мне хотелось ему верить, знать, что есть некто из известной Конторы, который, возможно, мог бы нам помочь. Но все же я не был в нем настолько уверен. Действительно ли он понял, что я говорю о женщине, лишь по тону моего голоса? И так ли просто он спрашивал меня о том, не знаю ли я кого-нибудь еще? Если он был сообщником «соломенных людей», то для него вполне имело смысл попытаться собрать всех нас вместе. Разве нет?

Проблема паранойи заключается в том, что очень трудно понять, где остановиться. Как только ты начинаешь ставить под сомнение нечто столь фундаментальное, как отношения между людьми, ситуация кардинально меняется.

Причина, по которой фотографии пыток в Ираке столь потрясли общество, заключалась вовсе не в событиях, которые они изображали. Злоупотребления во Вьетнаме известны всем. Мы знаем о лагерях военнопленных времен Второй мировой. Мы слышали о насаженных на копья головах в средние века, о рыцарях, похороненных заживо в Аженкуре, об изобретательной жестокости, с которой римляне и карфагеняне терроризировали друг друга во времена Пунических войн. Войн не бывает без жестокостей. Война — сама по себе жестокость, изначальная и простая; лишь жадность, национализм и вера помогают нам делать вид, будто на самом деле это не так.

Единственным шокирующим фактом являлось само наличие фотоснимков, осознание того, что кому-то хотелось зафиксировать те события, что этот кто-то считал, будто есть и другие, кому хотелось бы увидеть подобное. Так ли уж он далек от убийцы, который хранит фотографии своих жертв? Или прядь их волос? Серийный убийца в достаточной степени отделяет себя от человеческой культуры, чтобы творить подобное на родной земле, в то время как большинству из нас требуются анонимность и удаленность чужой страны, в которой идет необъявленная война.

Но во всем остальном — какая, собственно, разница?

Разведка США не сумела предотвратить одиннадцатое сентября вовсе не по причине собственной некомпетентности. Почему-то всегда считается, что мы намного умнее и способнее всего остального мира. Они никогда не выигрывают, это мы иногда пропускаем мяч. Неправда. Иногда плохие парни выигрывают потому, что они ничем не хуже нас. Сила воли и неподдельная ненависть вполне в состоянии компенсировать громадное технологическое отставание. Считать иначе — значит полагать, что страна застряла в состоянии вечного праздника, подобно подростку в мокрой футболке, оттягивающемуся по полной на весенних каникулах.