Калигула - Олег Фурсин

Калигула только головой покачал, увидев эту сценку. Сам он не ставил. Нельзя сказать, чтоб не знавал азарта, только сфера его приложения была другой, нежели у иудейского князя…

Был подан знак к началу боя: давешний зазывала вдруг громко, резко завизжал, вызвав внезапный испуг и телесную дрожь у Калигулы. На арену полетела красная тряпка, бой начался…

Он был недолгим, короче рассказа о нем. Груда мышц двинулась на морячка, неожиданно быстро и легко. Вепрь потрясал мечом и делал выпады, двигаясь, скользя, словно в неведомом танце. Морячок не подпускал противника, отклонялся. Сам раскручивал цепь, та кружила в воздухе колесом, свистела, рассекая воздух. В какое-то мгновение моряк выбросил руку вперед, цепь сорвалась, полетела вперед, обвилась вокруг мощной руки Вепря, выбила меч. Изумленный вздох вырвался из многих глоток, словно одно общее на всех дыхание. Изумление застыло и на лице Вепря, но ненадолго. С коротким рыком ухватил он цепь за тот конец, что обвился вокруг запястья. Движение, почти незаметное зрителю, и морячок полетел в объятия Вепря! Раздался негромкий, короткий хрустящий звук: Вепрь просто сломал шею моряку, загнув ему голову назад! Все очень недолго, просто молниеносно, и вот уже противник недвижно лежит на арене, а Вепрь потрясает поднятым с песка мечом и рычит — громко, устрашающе!

Зазывала с двумя прислужниками потащили труп к прорехе в спине Большой клоаки; раздался противный всплеск воды, поглотившей тело…

Зазывала вновь призывал толпу к бою. Калигула стоял молча. Увиденное его ошеломило. Никакой длинной игры, никакой славы, красивого падения на песок после мастерски исполненного удара! Ничего этого нет и в помине. Короткая драма жизни и смерти, и вот уж новая жертва вызывается к бою…

Вызывается, но не находится почему-то. Нет желающего — сойти сегодня вечером в царство мертвых! Никому не хочется уплыть на корм рыбам через вонючую Клоаку в Тибр. А встреча с Вепрем неминуемо закончится так. Так, а не иначе! Неужели стоит призывать собственную смерть, словно ты андабат[130]на арене цирка, и глаза твои не видят противника? Он, между прочим, весьма заметен, стоит, мышцами поигрывает, улыбкой расцветает. Видно, как уголки губ тянутся вверх, все остальное прикрыто шлемом, но ясно же, что улыбается. Улыбкой победительной, мерзкой…

Зазывала откровенно растерян. На лице написано: «Не самому же лезть на рожон? Чем больше будет боев сегодня, тем больше ассов в кармане. А деньги — это мясо, это вино, это, может быть, женщина, пусть дешевая, но я-то не гордый! Всего этого в жизни меньше становится с каждым днем, для меня, по крайней мере! Сдохли бы вы все в бою, а я б разбогател на день…»

Привычно выкрикивал зазывала соперника Вепрю, оскорблял народ.

— Неужели среди римлян и прочих из вас не найдется человека, что не труслив? Нет среди вас мужчин, горожане? Никто не хочет сразиться со смертью, нет того, у кого между ног болтается больше, чем огрызок?

Глаза его обегали толпу, он искал жертву. Наткнулся ищущими глазами на Агриппу, чем-то князь ему приглянулся. Зазывала крикнул ему:

— Уж не ты ли, маленький? Маленькие, они ведь храбрецы?!

Агриппа тут же сделал два осторожных шага назад, прикрылся спиной Калигулы. Постарался не встречаться взглядом с зазывалой. Прошипел сквозь зубы:

— Нашел безумца, с дикарем сражаться… Я не римлянин!

И зачем-то толкнул Калигулу в бок. И даже добавил:

— А ты-то юноша, ты как? Уж ты-то повидал на своем веку германцев!

Нет ни малейшего сомнения в том, что Агриппа не хотел ничего плохого. Уличенный в трусости, он хотел подчеркнуть равенство себе другого, не более того. Оправдать себя, почувствовав и в другом человеке слабость. Его ли вина в том, что вызов упал на почву весьма зрелую, благодатную? Впрочем, конечно, вина его. Поскольку не стоит брать на себя бремя Учителя, не имея на то никакого морального права! Не дав себе труда изучить и понять до мелочей натуру ученика, его внутреннюю сущность…

Вечным укором Калигуле была собственная трусость. Он проявлял немалое мужество, спасая себя самого, но не близких. И это мучило его. Настолько, что он пренебрегал опасностью, доказывая состоятельность свою. Не там, правда, где это было действительно необходимо. Но так уж устроен человек, все мы достаточно часто не там и не так доказываем себе и людям собственную правоту, которой и нет. Юноша вздохнул, выпрямился, расправил плечи…

Еще не поздно было развернуться, презрительно улыбнувшись Харону-зазывале, и уйти. Агриппа, почувствовав порыв Калигулы, дернул его к себе, тихонько ахнув, начал было тащить назад, в толпу, подальше от опасности…

Но зазывала уже унюхал запах крови. Он уже кричал:

— Вот он, истинный римлянин, вот он, достойный мужчина! Он молод годами, но не трус, смотрите же, смотрите! Я вижу, как горят его глаза, и это от радости! И впрямь, истинный римлянин виден по радости! накануне боя!

Был ли блеск у Калигулы в глазах? Если и был, то не радость предстоящего боя была причиной!

Он размышлял, охваченный тревогой, лихорадочно сменяли друг друга мысли в его голове.

«Ловкость и точность — мое оружие. Против этого зверя вся моя сила не больше, чем дуновение ветра. Не сила нужна, а изворотливость. Значит, скорость, изворотливость, точность, — в этом спасение мое. Тогда я сегодня — ретиарий[131]! Да, испокон веков против самнита выставлялся ретиарий, а то, что проверено предками на прочность, должно быть правильным, а если нет, я погиб!».

Толпа уже расступалась, растекалась, выпуская Калигулу из своих рядов, надо сказать, и точно, с радостью. Предстояло развлечение, кровавое к тому же, а сами зрители только что избежали нешуточной опасности быть вот также вытолкнутыми из рядов, оказаться в мгновение ока смертниками. Это вдохновляло!

«Никакого ближнего боя, в таком бою я бессилен, его мышцы железные, удар страшен. Увернуться, отбежать, бросок сетью, если попадется, успеть ударить. Пугио[132] предпочтительней, трезубец тяжеловат, и скорости не развить, а этот ведь, кроме того, что здоровый, еще и быстрый, даже если не быстрее меня. Шлем секутора гладкий, его сетью не удержать. Кажется, этому здоровяку и меч не нужен, он разорвет сеть руками…»

— Юноше предстоит выбор оружия, раз он не позаботился о собственном! Что же, таковы наши правила, и мы предоставляем каждому право выбора! От выбора зависит жизнь, никто не помешает смельчаку ее защитить!

«Впрочем, и трезубец хорош, живот-то у него открыт! Попасть бы в него еще, правда, и потом, у него же щит! Или попасть бы в этот щит ногой, они у меня свободны. А упадет, прижать его ногой, и все, победа! Нет, не упадет он от моего удара, хоть ногами, хоть руками, хоть головой! Кажется, выход один — средняя дистанция между мной и им, любимая дистанция ретиария…»

Калигула, сын великого полководца, склонился над оружием, сваленным в беспорядке на земле позади зазывалы. Ему ли было не знать, что от длины трезубца, от крепости сети зависит многое, нет, все! Он выбрал бронзовое оплечье, украшенное чеканкой. Голова Геркулеса; от удара мечом голова героя, быть может, спасет лучше, чем собственная. Собственная втянула его в эту беду…

«Тактика защиты — ждать, пока этот Вепрь выдохнется… Измотать его, пусть набегается. В Капуе, в школе Цезаря, где я пробовал себя не однажды, ланиста[133] хвалил меня. Он шутил, что ретиарий из меня был бы хорош! Шутки шутками, а глаза у него при этом были… готов поклясться, он сожалел, что сына Германика не принудишь к клятве гладиатора. Он был заворожен моей ловкостью и точностью движений! Вот этим и воспользуемся!»

Толпа волновалась, шумела. Калигула вдумчиво выбирал оружие. В стороне, грызя ногти, бледный и дрожащий, стоял иудейский князь Агриппа. Он проклинал день, когда родился, он негодовал и злился на безумца-деда, на судьбу, что связала его с Римом, со сборищем геройствующих безумцев. Он понимал, что отнять Калигулу у толпы, ожидающей крови и смерти, не может, не подвергая риску собственную жизнь. Да и разве мальчишка его послушает? Он теперь только и слышит, что зов собственной крови, да гул толпы. Его разве от этого оторвешь как-нибудь?

Калигула укрепил оплечье слева. В левой руке — сеть, правая перехватила трезубец. За ремнем укреплен пугио. Все, он готов. Готов ко всему, что бы это не означало…

Вот они встали друг напротив друга, соперники. Германец страшен, конечно. Мальчик перед ним кажется пушинкою против горы!

Тогда почему подобрался дикарь? Что-то вроде сомнения проснулось в нем, или, может быть, предчувствие боя, что будет ему дан? Боя, где противник если не сильнее, то есть таковой, а до того и не было его.

Есть нечто, внутри нас, называемое интуицией. Женщина, глядя в глаза мужчине, безошибочно поймет вдруг, что будет ему принадлежать. Боец угадает в сопернике истинного бойца. Толкнется в сердце знание, которого еще не может быть, оно лишь угадано.