Калигула - Олег Фурсин

Есть нечто, внутри нас, называемое интуицией. Женщина, глядя в глаза мужчине, безошибочно поймет вдруг, что будет ему принадлежать. Боец угадает в сопернике истинного бойца. Толкнется в сердце знание, которого еще не может быть, оно лишь угадано.

Так оно и было. Не мог не увидеть германец, как отбирал мальчик оружие, как отбросил с презрением ненужное, как улыбнулся, ощупав гирьки по краям сети, осознав, что вот это-то настоящее, то самое! Как встал напротив, каким взглядом отмерил расстояние, потребное ему для боя. И дикарь угадал стоящего противника!

Звериный вопль испустил КровавыйВепрь из мощной глотки своей. Высоко поднял меч, вздернул и щит к небу! Толпа взволновалась, заахала, закричала тоже…

Германец содрал свой шлем и отбросил его далеко на песок арены!

И оказалось, что дикарь вовсе не муж в летах, умудренный опытом воин. Лицо-то мальчишеское, а ростом даже ниже Калигулы. Шлем его делал выше, да и мышцы, конечно, они самые! Они делали из него великана, зверя! Это был обман зрения, впечатление, и только!

Молча смотрел на дикаря Калигула. Он был отучен самою жизнью кричать. Он слишком давно замкнулся в броне из молчания. Правда, ему казалось, что стук выскакивающего из груди сердца слышен всем, и одно уже это нарушало молчание. Он ошибался. Никому не было слышно. Все вопили, кричали, топали, предвкушая битву, торопя ее приход. Красная тряпка вылетела из рук зазывалы, легла на песок. Бой начался! Не суждено было ему быть долгим. Здесь, у Клоаки, вообще редко случались долгие бои. Зрелищности хватало, правда, каждому бою. Но это была жизнь, как она есть. Бой, каким он бывает в жизни. А в жизни он всегда короче, чем в цирке…

Жизнь не нуждается в человеческой трактовке своих постановок!

Германец начал бой быстрым наскоком. Ринулся на Калигулу, размахивая мечом. Едва-едва вывернулся от него Калигула, диким каким-то прыжком в сторону. Как ни резв был германец, каким бы проворством не обладало его мощное тело, но сила инерции была не на его стороне. Все же был он тяжеловат. Потому потерял равновесие, не найдя в качестве опоры своему мечу грудь соперника, пошатнулся, упал на колено. Калигула же вышел из прыжка, не потеряв это самое равновесие. Два шага назад — и сеть вынырнула из руки, полетела к дикарю, легла, казалось, на голову. Но дикарь вынырнул из-под сетки, перекатившись по земле, и, вскочив, наступил, было, на нее ногой, да только Калигула чудом успел выдернуть ее в последнее мгновение. Бой с моряком остался в памяти Калигулы, пусть то не его был опыт. А все же остался. Ухвати дикарь сеть, подтянул бы Калигулу к себе. Дальше все ясно…

Отбежал Калигула на край арены, стал ждать противника. Чутье не подводило юношу: германец шел на него в атаку, размахивая мечом. И раз, и другой, изводя себя гневом, тратя силы. В качестве ответа дикарю Калигула выставил трезубец. Сетью воспользоваться не удавалось, расстояние между противниками сократилось, взмах был ограничен. Оставалось одно, по мнению Калигулы: изнурять Вепря мотанием по арене…

Меч пытался найти его тело. Калигула отклонялся в сторону, прыгал, трезубцем отгонял германца в сторону. Пару раз всего и ударялся трезубец о крепкий щит, а вот меч высек искру из трезубца не раз!

Юноша был неутомим в беге, но в силах ограничен. Удивительная способность сохранять равновесие и скорость противостояли напору тела, много более мощного. Удержать германца в прямом броске было трудно, на трезубец не поднимешь, как сено на вилы…

В какое-то из недолгих мгновений, потраченных на бой, что Калигуле показались вечными, германец, прикрываясь щитом, сделал бросок вперед всем телом. Упал на колени. Ухватил трезубец у основания и вырвал из рук опешившего Калигулы! Трезубец полетел куда-то в сторону, и отозвалось это диким криком несчастного, кому попало по ногам железом. Тот удар, что тут же получил юноша Калигула кулаком под дых, в верхнюю часть живота, вспоминался ему потом всю жизнь.

Согнувшись в три погибели, лишенный возможности вдохнуть или выдохнуть, он осознал приход смерти. Впрочем, не сожалел о себе вовсе: внутренности пронзала боль, да такая, что жить не хотелось. Он упал на колени, ожидая смерти, как избавления.

Германец вынырнул из песка прыжком. Теперь он возвышался над Калигулой, и меч в его руке был самой смертью, неодолимой и неминуемой…

В толпе, что взволнованно дышала, казалось, одной грудью, сочувствующих Калигуле не было. Кроме, пожалуй, Агриппы, ни живого, ни мертвого, превратившегося в мраморно-белое изваяние…

Если бы verna семейства Калигулы, Мемфий, разглядел бы иудейского князя сейчас, быть может, цвет его кожи показался бы рабу соответствующим славному имени Агриппа…

Обратив к песку pollicem verteres[134], в одну глотку орала толпа, окружавшая добровольных гладиаторов. Орала то, что кричат и в Большом Цирке, обрекая бойца на смерть.

— Iugula! Iugula!

Страшно Калигуле не было. Он только что сумел, наконец, вдохнуть немного спасительного воздуха в грудь. И облегчение, наступившее вслед за этим, было столь сладко! Еще вдох, еще!

Дикарь поднял свой гладиус. Меч должен был обрушиться в основание шеи Калигулы…

Но почему-то Вепрь медлил!

Юноши смотрели в глаза друг другу…

— Ты намного хуже владеешь оружием, чем управляешь колесницей, — сказал дикарь. — Я видел твою победу…

Калигула вспыхнул:

— Да кто ты такой, гладиатор, чей язык коверкает римскую речь? Ты, мясо для арены!

Одна непримиримая мужская гордость смотрела в лицо другой. Это дикарь глядел на Калигулу небесно-прозрачными глазами.

— Меня зовут Тумелик[135]… Я сын героя Арминия!

Прежде чем продолжить, Тумелик помолчал. Казалось, ему не хочется говорить, и все же он сделал усилие над собой, продолжил. Несколько тише, словно смущаясь:

— И я же внук предателя Сегестеса[136]…

Они смотрели в глаза друг другу. Никто не слышал, кроме них двоих, как зашумели вдруг воды Рейна, как лес под названием Тевтобургский вдруг сомкнул над ними свои зеленые своды! В самом сердце Рима. На берегу Тибра, к которому устремлялась Большая Клоака, вдруг случилось это, и уже никто не властен был изменить ничего, тем более они сами.

— Я убью тебя сегодня, — сказал тот юноша, что был родом из далекой дикой страны. — Хоть мы и похожи. Ты тоже сын героя, я узнал тебя. У вас одно лицо с ним…

— Я сын Германика, ты не ошибся, — отвечал римлянин. — И в роду у меня тоже есть предатель, Марк Антоний. Мой прадед. Здесь мы схожи с тобой, мясо… Но это ведь ничего не меняет?

— Я убью тебя. Сегодня я отомщу за отца, — услышал он в ответ.

И было бы так. Из тех двоих, кто сошелся сегодня лицом к лицу, ни один не склонен был уступить. Имей Калигула в руках оружие, он теперь сражался бы с удвоенной силой. И приведи судьба убить, убил бы. Говорят, молодости свойственно безрассудство. Но верно и то, что предельная жестокость тоже чаще удел молодости. Ей, чтобы научиться состраданию, надо состариться и много страдать. Но и тогда еще можно ничему не научиться!..

Просвистел в воздухе пугио. Нашел себе пристанище в плече у молодого дикаря-германца, пылающего жаждой крови. Германец вскрикнул и выронил меч…

Одним прыжком выскочил на арену тот, что метнул пугио. Одежда легионера, лицо, еще не тронутое морщинами, но уже и не молодое. Выражение удали, силы внутренней. Пожалуй, красивое лицо, мужественное.

Но разглядывать Калигуле было некогда. Спаситель дернул его за руку, потащил за собой. Крикнул на бегу уже:

— Убьют, шутки плохи! Их много!

Бежали туда, где круг не смыкался людьми. Гора оружия, валявшегося на земле, помешала сомкнуть кольцо возле арены. Лишь зазывала стоял тут. Он не был препятствием. Он не сделал ни одного движения, которое можно было бы посчитать опасным. Стоял, разинув рот, выпучив глаза от изумления. Но это не смутило легионера. Кулак его взлетел в воздух и наткнулся на подбородок служителя смерти. Раздавшийся звук свидетельствовал о переломе челюсти, а сам зазывала чуть ли не взлетел в воздух. Рухнул на землю, завывая. В этот день бедняга навсегда расстался с ремеслом. Говорить он больше не мог никогда, во всяком случае, членораздельно…

А Калигула со своим спасителем летели к Большой Клоаке. Не было для них иного пути к спасению. И, когда достигли прорехи в ее своде, юноша не возразил ни слова в ответ на короткую реплику нового друга.

— За мной! И делай, как я!

Он не стал прыгать с разбега в дыру. Мог разбиться, и прекрасно понимал, видимо, это. Высота Клоаки — три человеческих роста. Калигуле ли это не знать! Дед его, Випсаний Агриппа, изучил Клоаку лично, не с чужих слов. Дед всегда и все делал основательно. А уж тем более поручения Августа выполнял на совесть. Уж нанюхался дед испарений тут! и теперь внук спасал свою жизнь в русле Клоаки, обустроенной дедом! Мелькнула в голове мысль, давно ставшая привычной, но от того не потерявшая своей прелести: «Что в этом городе — и вдруг не мое? Все здесь сделалось нами! От геройства до предательства!».