Калигула - Олег Фурсин

— И молодой человек, наследник славы этого дома. Похвально, похвально… Я был свидетелем твоего триумфа, юноша, весьма похвально. Кони были покорны тебе, сама Фортуна, казалось, неслась впереди твоей колесницы. Отрадно, что мужество предков в твоей крови не угасло, а только возросло. И сколько же геройств способен ты совершить ныне! Я сам видел все, я-то видел, и я могу сказать — ты пойдешь далеко, юноша, ты способен на многое…

Калигула не сводил глаз с гостя. Он слышал намеки, он чувствовал, что пропасть разверзается у ног его…

Агриппа же говорил, говорил, предоставляя языку сомнительную честь вытаскивать себя и хозяев дома из неловкого состояния, частого меж людей не слишком близких, давно не видевшихся. Встретились — и нечего сказать, по сути. Говорить же надо, чтобы не было цезур, странных длиннот. И напряженно думал, думал…

Мальчишка, вот еще одна беда! Ну что такого в лице Агриппы необыкновенного, хотелось бы знать, что он не сводит с него глаз! Может, его круглое лицо и лишено привлекательности черт, той резкости, что свойственна римлянину. Ему не раз говорили, что оно расплывчато, размыто, что обречена всякая попытка поймать истинную мысль обладателя на этом лице. Так это же хорошо! Не пускать бы еще сюда свойственную ему хитрость, вдруг придающую лицу нечто лисье, принюхивающееся, мигом меняющее настроение собеседника! Так нет, тут уж ничего не сделаешь. Стоит только всерьез сосредоточиться на делах, оно, выражение лица, тут как тут. Может, этот, которого все называют Сапожком, не так груб, как предмет, которым его прозвали? Солдатский сапог, надо же было такое придумать. Если обладатель имени не так туп, грязен и потерт, как его зовут, надо бы остеречься его…

Сам того не чувствуя, Агриппа потянул воздух носом, слегка прищурил глаз.

Антония усмехалась про себя. И недоумевала, и даже злилась несколько. На судьбу, что так несправедлива. Сколько надежд было на брак Ливиллы! Друз Младший, единственный сын тирана, такой прямой, такой благородный, такой чистый. Безмерно любящий жену, редкую красавицу. Ну почему? Почему ему надо было уйти так рано, а этот князек-прилипала жив и здравствует! Сын, Германик, писал ей об этой разновидности рыбы. Прилипнет к панцирю черепахи, рассекающей голубые воды далекого теплого моря. Такой красивой, такой величавой. И везет черепаха на себе прилипалу, и везет. И пища находится ей, негоднице-прилипале, и возница, и постель…

Не так ли и этот князек: сколько чего перепало ему, пока плыл он на спине у Друза! И чести, и монет, и веселых деньков. До сей поры хватило всего, а Друзу не достало просто жизни! Впрочем, нет нужды быть злой. Агриппа не сделал ничего плохого, и не он отнял жизнь у Друза, ох, не он. Как подумаешь, что сотворила собственная дочь, и что сама Антония сделала, погубив виноватую… Виноватую, но все же дочь, дочь! Девочка моя, красавица, дура безмозглая, глупая тварь, бабочка-однодневка, кукушка, чьи яйца оказались в чужом гнезде…

Сила привычки вела их всех, сегодняшних собеседников, к гавани, к тихому, спокойному берегу. Привычка к внешнему благообразию, к плавной, размеренной речи ни о чем спасала от крика в голос, от открытого проявления чувств. И вывозила, выручала, скрывала подводные мели, преодолевала страшные рифы, вела, вела за собой…

Сделав над собой усилие, Антония даже улыбнулась Агриппе. В нескольких вежливых словах дала понять, что помнит, ценит былую дружбу ее семьи с Агриппой. Слов соболезнования не приняла, отмела их простым движением руки. Но столь царственным, что Агриппа захлопнул рот на полуслове. Ему дали понять, что дела семейные не обсуждаются. Он ощутил ее протест, ее возмущение. Дела этой семьи — история Рима, и не его удел думать что-либо вообще по этому поводу. Их рассудит будущее. Казалось, она была совершенно уверена в том, что будущее будет ею интересоваться. Агриппа же вовсе не был в этом уверен, и тень зависти коснулась его души. Есть же люди, у которых есть и деньги, и слава, и место в будущем. Он дал себе слово в эту минуту, что останется в будущем тоже, чего бы это ни стоило…

— Мне всегда хотелось увидеть мир, — задумчиво сказала Антония вдруг. — То есть я знаю, что нет другого мира, кроме Рима, а если он есть, то мал и ничтожен, и стремится стать частью Рима, — так ведь?

Агриппа затруднился ответить, только нерешительно покивал головой в ответ. Пожалуй, сомнения по поводу ее мысли имелись, но озвучить их вслух значило бы перечеркнуть свои надежды…

— И все же, мужчины могут позволить себе видеть мир на окраине нашей вселенной. Мне кажется, это могло бы развлечь. А положение матроны обязывает нас сидеть на месте. Мой отец часто был осуждаем, я же полагаю, что был еще чаще счастлив. Он видел чужие страны.

Агриппа мог бы добавить, что и кости ее отец сложил довольно далеко отсюда. Немало забот перед тем доставив родине. Впрочем, раз ступив на дорогу соглашательства, не стал менять позиции. Согласился.

— Я мало знаю о твоей стране, чужеземец. Говорили, что твой дед был еще довольно большим властителем, и отец был с ним дружен. Вы, нынешние, разделили горстку земли на пылинки, сами стали пылью. Чем ты живешь, что есть у тебя, кроме одежд на теле и многих надежд?

Агриппа задохнулся и от возмущения, и от радости. Разговор ступил на ту почву, куда хотелось завести его первоначально. И он даже не начинал его, собственно, не его это была инициатива. Но эта женщина ухитрилась задеть его, выставив на свет самое неприятное. Меж тем отмела легко все неприятное, что касалось ее самой, не дав даже посочувствовать себе. А посочувствовать чужому горю порой так сладко! И так поднимает настроение! Впрочем, стоило промолчать, если Агриппа хотел добиться чего-либо. А он хотел, и хотел тем более, что глас оскорбленной гордости подступал к самому горлу, вызвав приступ удушья.

Он потупил голову. Он опустил очи долу. Он представил себя Авраамом[121], приносящим в жертву сына, проникся его болью, и смирением тоже. Когда он поднял голову, в глазах были слезы.

— У моей страны, как и у меня, ничего не осталось. Нет достойного главы; в сравнении с Римом — мы ничтожная пылинка на подоле богатого одеяния вашего мира. Но если такие, как твой отец, как ты сама, мечтают порой, приподняв края одежд, рассмотреть эту пылинку?! Быть может, то остатки драгоценного камня, разлетевшиеся в руках неумелого ювелира? А будь он искусней, как мой дед, засверкал бы тот камень тысячами лучей после огранки!

Она нашла его ответ слишком цветастым, пожалуй, а желание властвовать — слишком открыто высказанным, наивным. Странно, но теперь уж в души Антонии проснулась зависть, она-то сама не могла позволить себе быть такой открытой. Даже с теми, кого любила. Впрочем, их немного осталось, один внук. Пожирающий глазами гостя. Что разглядел Калигула в этом человеке? Что стало предметом столь явного его интереса? Не обладая опытом и мудростью, не страдая излишним умом, молодость, надо признать, пора откровений свыше, внутренних озарений. Когда всему научишься, озарения приходят реже, задвинутые в угол рассудком. Привыкаешь следовать размышлению, не порыву, а порыв, быть может, принес бы куда больше…

Охваченная тем чувством, которое сторонний наблюдатель назвал бы чувством вины, а она никогда таковым бы не признала, Антония поспешила перевести разговор.

— Что же, раз судьба твоя столь счастлива, и ты одинаково знаешь и ценишь богатый камень на тоге сенатора и пылинку на отрепьях нищего бродяги, расскажи нам об этом. Мой внук и я не бывали в дальних странах. Юношу я должна отправить на Капри, чем скорее, тем лучше. Лишь последние праздники вернули мне его, Тиберий жалеет мою старость. Недолго, впрочем, продлится праздник. А Капри для внука служба и долг, и он вернется…

Недосказанное легло между ними; словно пропасть разверзлась. Агриппа заторопился выстроить мост над бездной. Говорить о Тиберии друг с другом — разве они бы посмели? Не счесть было ее обид, да и он мог бы пожаловаться. Но она не позволила бы себе опуститься до жалоб на властителя — перед ним. А он, пожалуй, побоялся бы говорить об этом вслух с самим собой. И он заторопился сказать то, что дозволено, выстраивать мосты и стелить дороги из ничего не значащих слов. Это он умел в совершенстве.

— А что же, действительно… Разве у нас не бывает ничего достойного внимания? Это не так! Я расскажу вам об охоте, об охоте на большую кошку. Прокуратор Иудеи, Понтий Пилат, знакомо ли вам это имя?

Антония не ответила. По усмешке, скользнувшей на лице, он прочел презрение к названной личности. Откровенную ее нелюбовь. Подивился тому, что разговор с ней подобен бою. Одна неприятность за другой, одно неодолимое препятствие сменяется другим. Но изменить наместника на земле Иудеи по ее желанию он не мог.

— Он весьма любезный человек, поверьте. Да, может быть и жестковат, тяжел. Но и мои соотечественники люди нелегкие, я признаю это. Если бы во власти были люди, равно почитающие себя иудеями по рождению, и римлянами по воспитанию, быть может, было бы проще жить в мире и с пользой друг для друга, да? Но оставим это, раз изменить ничего нельзя. Для тех, кто всей душой предан Риму, прокуратор Иудеи хороший друг.