Калигула - Олег Фурсин

Словно обретя силу в этих словах, бросилась к печи хозяйка. Побежали ее сыновья-молодцы за новым запасом вина. Старый Афр обрел вдруг голос, и громко, бравурно запел, забыв про флейту, обгоняя ее в дороге…

— Ох, ну и голос, ну и исполнение, — вздох одного из спутников Агриппы был весьма искренен и глубок. — Ну что за мука, кто наказал меня так строго, наградив вечными встречами с орущими ослами или громкоголосыми петухами? Почему я вынужден слышать эти повизгивания вместо соловьиной трели, куда бы я ни пришел? Что во дворцах, что здесь — одно!

— Не клевещи на старика, Луций. Он ведь поет, как может…

Агриппа улыбнулся юноше, прерывая его жалобы.

— Мне приходилось слышать, что ты прекрасный певец, и голос твой превыше всех похвал. Но карканье ворона и трель соловья равно угодны миру. Всякий имеет право хвалить Творца на собственный голос и слух. И на хорошего найдется лучший — разве не так?

— Здесь ты не прав, любезный Агриппа, — это вмешался в разговор его прежний собеседник, казавшийся главным среди них. — Мой племянник, сын моей сестры, он не заслужил в жизни доброго слова. Беспутный повеса, прожигатель отцовских денег, пьяница, мот — вот он кто. Трус, ни одного дня не знавший в лагере, в трудах или поте боя! И, однако, когда он поет, я забываю все его грехи. Я забываю, что позорит он род свой, лицедействуя и развлекая. Я плачу, и я, старый дурак, способен даже зарыдать и отдать ему собственное сердце. Что там сердце, я готов вынести ему даже собственные деньги, и ты, знающий меня вполне, не можешь не подивиться такому моему поведению…

— Гм… Агриппа состроил потрясенную физиономию. — Тому, кто способен вырвать у Суллы Лукулла[114] из рук деньги, доступно все, он сильнее Юпитера-громовержца!

— Ну, ладно, ладно, ты-то ведь не громовержец, однако, сумел кое-чего добиться! Не надо выставлять меня старым скупердяем, я не повинен в щедрости, это правда, но и не привязан к деньгам насмерть…

— И все-таки, раз уж мне довелось узнать, что талант твой безграничен, нельзя ли убедиться в его силе, юноша? — обратился к Луцию Агриппа. — Это должно быть чем-то великим, раз уж дядя твой уличен в раздаче денег…

— Здесь?

В голосе Луция чувствовалось непритворное удивление. Негодование.

— В этом хлеву, для этих скотоподобных лиц? Мне — петь — здесь?

Угрожающее ворчание на противоположной стороне стола, ропот. Все, как на грех, хорошо расслышали слова «хлев», «скотоподобные». Не стоит дразнить квартал дурных страстей. Можно нарваться на неприятности в квартале.

Но Агриппа был на высоте. В истории своего времени (а он удостоился письменной памяти потомков) он остался человеком, отмеченным несомненным даром дипломатии. Таким он был и в жизни. Ничего удивительного, ведь людские характеры не есть четко разделенные присущие им черты в отдельных видах деятельности. Но совокупность черт, проявляемых ими каждый день в самых разных обстоятельствах. Ведь вжилах Агриппы текла кровь и Ирода, и кровь Хасмонеев[115]. Энергию и находчивость он унаследовал от первого, личное обаяние от вторых.

— Ну-ну, эти славные люди, конечно, не разодеты в блестящие тряпки. Я бы даже сказал, они вовсе раздеты… Улыбка Агриппы, посланная бородачам, была обезоруживающей, предельно дружеской, при этом назвать ее заискивающей никак нельзя было.

— Однако, юноша, кто сказал, что достоинство должно быть облечено в материю? Оно живет в сердце…

Обежав глазами круг людей на противоположной стороне стола, Агриппа добавил:

— Если мне не изменяет внутреннее чувство, я вижу здесь старого солдата, не раз проливавшего кровь во славу Рима… Матросов с римских кораблей, не так ли, чьи лица задубели от соли и ветра… Кто бы вы ни были, жители великого Рима, я приветствую вас! Я вас люблю!

Юноше, которому предложили спеть для «сброда», ничего иного не оставалось. Никакой любви к согражданам, по крайней мере, к этим, он не испытывал. Но зато успел отметить благодетельное влияние слов Агриппы на лица. Брови разгладились, губы растянулись в улыбках. А ведь несколько мгновений тому назад в воздухе повисло нечто, вызванное его словами. Нечто, что успело его напугать до дрожи. Он действительно был трусом. Он действительно успел пожалеть о сказанном…

Впрочем, не один только страх побуждал его петь. Он родился артистом, и неуемная жажда признания жила в нем. Луций бросил взгляд на молодого человека, с которым он сюда явился, и дружбу с которым подчеркивал все это время. Они без конца перешептывались, оглядывая круг лиц за столом, обменивались впечатлениями, посмеивались, морщились, отведав непритязательную еду, предложенную им хозяйкой, чуть ли не за руки держались. Утвердительный кивок был ему ответом. Друг предлагал ему спеть. Певец тут же принял компромиссное решение — будет выступать для своего товарища, а это все меняет. Он обратился к флейтисту, сказал ему несколько слов.

Удивительно, как преображает талант человеческие лица. Вот сидел в заведении римлянин из знатных. Мелкий человек, чья родовитость, впрочем, не позволяла ему окончательно затеряться в толпе — мало ли в толпе трусов, бездельников, дураков?

А встал во весь рост, готовясь петь, совсем другой. Светилось его лицо вдохновением. Грусть, понимание, рожденное проникновенной этой грустью, отобразились на нем. Откуда что взялось — и поволока в глазах, и яркий румянец вспыхнувших огнем щек. Певец выставил руку вперед, словно протянул навстречу к звукам флейты, что возникали в воздухе тесной комнатушки, повисали на несколько мгновений, и гасли, таяли в дымном чаду печи…

Голос был из тех, которые зовут «божественным». Чудо, истинное чудо! Две складочки гортани, чья вибрация рождает такой звук, они ведь одни на несколько тысяч подобных, а если присовокупить к ним абсолютный слух, то такое сочетание становится весьма редким и потому бесценным. Голос лился, струился в воздухе, заполнял собою все. От сердец, рвавшихся навстречу, до нелепых хозяйских горшков, стоящих в углу у печи. Мощь его была удивительной. Казалось, он выплеснулся наружу, затопил улицы. Заставил замолчать тревожную Субуру, затихнуть беспокойный Аргилет, и, напротив, разбудил тишину на спящем ночном Форуме. И при этом, при всей своей мощи, голос оставался проникновенно нежным. Пошлое сравнение «сладкий», но ведь и оно применимо, когда не хватает слов. Трудно выразить чувство, возникающее в глубине тела от переливов великолепного голоса. Взлетаешь с ним на самую вершину, а потом летишь вниз, на равнину, с ужасным и захватывающим ощущением падения, зная, что не разобьешься…

Вскочив на ноги, ухватив себя в волнении за выбритый подбородок, внимал пению Агриппа. Давешний Фебов бородач, напротив, мял бороду, тащил ее книзу, терзал, не зная зачем. Сам Феб, сброшенный посетителями на пол, давно уже спал, будучи мертвецки пьян. Но и он проснулся, зашевелился, потянулся за голосом. Но нет, уронил вновь голову, захрапел… Донельзя раздраженный храпом, толкнул его ногою дюжий молодец, сын хозяйки, заставив замолчать. Не сочетались звуки храпа и сладкая боль в душе парня, вызванная пением. Он слушал певца и единственное воспоминание, достойное этого пения, возникало в душе, раня и тревожа. Год назад довелось побывать парню в богатом доме, возле Курии. Видел он мельком сенаторскую дочь. В розовой столе. Волосы рыжие роскошные подняты высоко, закреплены на затылке. Глаза зеленые, глубокие. Она соизволила спросить у него что-то по поводу рыбы, которую он принес в сенаторский дом. Он слышал и как будто понимал слова, но не дал ответа. Она говорила иначе, то был язык Рима, но он его не знал почему-то. И вот сейчас, слыша пение, он снова ощущал это, непонятное, тревожное. Родной вроде язык, и знакомый лад, но он этим языком не владеет. Было сладко, и при этом больно почему-то. И парень снова пихнул ногой ни в чем не повинного Феба…

На лице Афра застыла горькая ухмылка. Она говорила: «Ну что, старина, знал ведь ты, знал, что тебя и тут обставят. Так было всегда. Видно, ты был недостаточно силен и храбр на поле боя, чтоб стать императорским ветераном… Недостаточно хитер, чтоб выбиться из рядов своего брата, да стать хоть никаким начальником… Недостаточно красив и статен, чтоб жениться на римлянке с деньгами. А вот и здесь тебе всего недостаточно, и петь-то ты не умеешь…»

Обуреваемые множеством чувств посетители не обратили внимания на скользнувшего тенью в заведение молодого человека. Натянутая по самые глаза шапка возницы, легкая туника на теле, весьма заношенная, обувь наподобие греческих сандалий. На поясе короткий кинжал. Лицо заляпано какой-то грязью, словно его обладатель наносил ее сам, размазывая. Такое случалось, не всякий в квартале любил пообщаться. Не каждый хотел быть узнанным…

Не присаживаясь к столу, он прилег в углу, на ворохе какого-то тряпья. И такое случалось, ночевали у сирийки люди. Весьма странные люди, у которых не спрашивала она имен, которым не заглядывала в лицо. Пришли, пересидели ночь, ушли. Всех она видела, всех замечала, хотя бы и слезы выступали на глазах от умиления. Она единственная обратила внимание на нового своего посетителя, слившегося со стенкой в углу.