Калигула - Олег Фурсин

Он выпустил бич. Плечи поникли. Погасли глаза. Он был раздавлен. Унижен. Снова, в который уже раз, раздавлен странными обстоятельствами собственной жизни. Никогда не обрести ему уже хоть немного самоуважения.

За что ему это, о боги?..

Там, за его спиной, развернулась новая битва. Этого он уже не видел. Он брел к собственной половине конюшни, и счастье еще, что на пороге verna подхватил своего господина. Единственного мужского представителя несчастной семьи, остающегося еще на свободе. Но на воле ли? Мальчик упал на руки верного раба, едва захлопнулась дверь. Но до двери он дотерпел, бедняга. Упал не раньше, чем видели его позор. Все-таки он был Юлием по крови…

Не было сказано ни слова больше на оставленном Калигулой поле боя. И все-таки там развернулась битва. Что сказали они друг другу глазами — дядя сломленного мальчика и его лютый недруг? Наверное, многое. Ибо Сеян почувствовал стыд. Он вывел юнца из себя, и вывел намеренно. Разве не так?

Он жаждал его смерти, как и смерти всех членов этой семьи. И это правда. Он обещал когда-то если не беречь — о нет! вот уж нет! — то не быть этому несчастному семейству врагом…

Он нарушил свое обещание. Глаза друга говорили об этом, хотя сам Клавдий молчал.

Прошло несколько мгновений тяжелого обмена взглядами, прежде чем Сеян, выведенный из себя предшествующими событиями, понял причину молчания. Просто вдруг увидел собственную челядь. У многих щеки горели от восторга, а уж взоры, которыми они обменивались! Такая радость, такое счастье не каждому вдруг привалит! Быть причастным к подобным событиям. Рассказать женщине вечерком, у огня, под большой тайной, или дружку: «Видел бы ты, как они стояли друг против друга — старый волк и щенок молодой… Я, было, подумал, что молодой перегрызет глотку у нашего, больно он рвался… А наш-то, стареет, видать, коли уступил, не свернул мальчишке шею на месте, то-то Тиберия-то порадовал бы! Да откуда бы и взяться дяде щенка, помешал, юродивый, развлечься… вроде бы не ходок он по играм, да и в стойлах своих лошадок не держит, а уж ездок и вовсе никакой…»

Сеян вздохнул, глубоко, тяжко. Не глядя больше по сторонам, развернулся и вышел из конюшни восвояси.

Клавдий постоял, постоял под недоумевающими взорами. И, так и не сказав ни слова, вышел тоже.

А между тем, пока свершались одна за другой битвы в конюшнях, еще до той, самой главной, ради которой все собрались, и которая обещала быть славной… Между тем, уже стекала с Капитолия pompa[103]. Магистрат, консул-суффект[104] Публий Маммий Регул, был во главе ее. Со чадами и домочадцами. Под звуки флейт и труб ехал он на высокой колеснице, в одежде триумфатора, а вокруг него дети, клиенты, друзья… На нем — шитая золотом тога и туника, украшенная вышитыми пальмами. В руке скипетр с орлом, а позади консула стоял венчавший его золотым дубовым венцом общественный раб…

Изображения богов и людей, или, вернее, людей, причисленных к богам, плыли торжественно на носилках, на роскошных колесницах. Гай Юлий Цезарь, Гай Юлий Цезарь Октавиан… У Калигулы, казалось, была причина гордиться собой, ведь то были его предки. Но он не гордился. Длинная, весьма педантичная по характеру церемония, песнопения жрецов, музыка… Он только раздражался. Все это было своим, родным. И — бесконечно далеким. Кого здесь волновало, что правнуки Октавиана Августа, прославляемого жрецами, объявлены врагами государства? Что родная его внучка, Агриппина, безумствует, слыша плеск волн, один только плеск, изо дня в день, в своей темнице… Те, кто прославлял как богов сейчас ее деда, ее прадеда, выбросили, вычеркнули ее из жизни. Рим веселился, Рим стекал по Капитолию, шел через форум и скотный двор, входил в южные ворота цирка, Рим тоже безумствовал, но Рим ликовал! Она рыдала и билась головой о стены своей темницы, отказывалась от еды… Тюремщики боялись этой одноглазой ведьмы, и входили к ней не иначе как толпой. Чтобы насильно кормить ее, отчаявшуюся, мечтающую о голодной смерти!

Что же, Калигула не гордился предками, он давал себе слово. Слово в том, что хоть сегодня-то, сегодня Рим будет рукоплескать ему, Гаю Юлию Цезарю, потомку…

Во что бы то ни стало. Или он умрет на арене, или…

И час настал. Консул бросил белый платок на арену, подавая знак к началу игр. Среди потрясающих криков ста пятидесяти тысяч глоток, и не криков даже — воплей зрителей, вылетели из конюшен четверки; возницы, понукая их криками, наклонялись вперед, облака пыли неслись из-под копыт…

Ждать последней гонки было невмоготу. А ждать надо было. Его заезд был последним. Калигула вошел к Инцитату в стойло. Приласкал коня, тот был раздражен шумом, фыркал.

— Давай-ка, дружок, успокоимся, сказал ему Калигула. — И я, и ты. Далеко еще до нашей битвы. И не обойдут нас сегодня, раз объявлены. Найдут, сегодня найдут обязательно. Мы сегодня люди важные, мой Инцитат. Сегодня не так, как обычно, друг ты мой…

Он присел в углу стойла на песок, потом и прилег, давая отдых спине. И, утомленный сегодняшним днем, который все длился, длился, и был полон переживаний, уснул подле своего любимого коня.

Тут его и нашел Мемфий перед самым началом сражения. И растолкал не сразу. Крепок был сон Калигулы, совсем не тот, что ночью накануне. Справился с ним сон, крепкий, без сновидений молодой сон. Словно в отместку за предшествующее бодрствование.

Уж и повозился Мемфий!

— Да что же такое, — бормотал старик, дергая Калигулу то за руку, то за ногу, — никак, опоили тебя! За кем же мне смотреть надо, за конем ли, за его ли хозяином? И ушел-то ненадолго, на мгновение ушел, а тут такое…

Положим, он знал, что ушел не на мгновение. Немало мгновений подряд наблюдал он гонки, одну за другой. Не из любопытства, а вынося собственное мнение, которое надо бы преподнести хозяину сейчас. Но как? Калигула спит!

Старик и волновался, и сердился уж. Пошел на крайнюю меру. Взял спящего возницу за нос, перекрыл ноздри. Сбилось дыхание у Калигулы. Хватил он глоток воздуха ртом, да дернулся, и как даст Мемфию в лицо рукой! Сам повернулся на другой бок, всхрапнул даже при этом.

Возмущению Мемфия не было границ. Придерживая рукой покрасневшую враз скулу, оглянулся вокруг старый в поисках помощи.

В самом углу стойла стоял котелок с водой. Поили коня с вечера. Да немного и дали выпить. Ни к чему перед гонкой. Вот полноводный остаток и выплеснут был Мемфием на хозяина с крайним удовольствием! С наслаждением почти что!

Вскочил Калигула на ноги. Без криков, без метаний. Кинул быстрый взгляд вокруг: где она, опасность?

А опасности и нет никакой. Уж вывели Инцитата из стойла, и запрягают коней в двуколку. Его четверка почти готова, это он сам не готов, за что же корить Мемфия, победно оглядывающего хозяина. Пусть и с котелком в руке verna, но ведь выполнял старик свой долг, ничего не скажешь. Пусть кривится довольно.

Сопровождая Калигулу до самого выезда, говорил Мемфий. И про то, как жестко сегодня идет борьба. И как много колесниц разбилось. И как страшен у правой меты круг, потому что узок, уже левого. И как важно для Инцитата, чтоб не давил возница криком, не любит конь угроз. И про то, что зря не точили нож. Много сегодня повисших на вожжах, надо быть готовым ко всему. Оно, конечно, острый нож опасен для хозяина тоже, когда не успеет его убрать Калигула, но и повиснуть себе дороже может выйти…

Калигула качал головой, соглашаясь. Про нож отметил, отбрасывая, как ненужное: не надобно, мол, не случится.

— А что же ты мокрый такой, не обмочился ли со страху? — услышал он язвительную фразу откуда-то справа, и дернулся от гнева. — Когда не нужен нож, чего же ты уделан так, щенок породистый?

Это Феликс. Возница сеяновской четверки. Не время сейчас для стычки, безродный это прекрасно понимает. Вот и кривится обрадованно, выскочка. То, что можно Мемфию, не сойдет с рук Феликсу, конечно. Погоди, дай срок…

И вот, под крики и улюлюканье толпы вылетели четыре четверки на арену. Началось! Сотоварищ императора, Элий Луций Сеян, владелец лучшей четверки, мог позволить себе такое. Его великолепная квадрига двигалась по наружному краю дорожки. Подальше от мет, от опасности. Скорость все равно великолепная, его лошади сразу вырвались вперед. Если пойдут так и дальше, то первыми и дойдут, собственно, иначе и быть не могло. У него все всегда — лучшее, и это залог успеха. Нельзя выиграть, не рассчитав все изначально. Лучшие люди, лучшие кони. Лучшие женщины. Лучшие друзья… Он был хорошо подготовлен ко всем случайностям, он сам был создатель нужных случайностей, их повелитель….

Патриций Марк Юний Силан утирал с лица проливной пот, сидя в собственной ложе на каменной половине цирка. День был еще по-летнему жаркий. Дочь, слегка капризничая, запросила воды, холодной, и лучше — подслащенной и подкрашенной вином.

Легкая, тоненькая, вечно оживленная и щебечущая дочь радовала сердце отца. Он не отказывал ей ни в чем, баловал как только мог. Капризничает? Кого радовать старику, как не Юнию? Он послал раба за водой. Попросил Юнию дать на минуту покой, оглядеться. В конце концов, по арене несется и его четверка. Та самая, что идет вслед сейчас, прямо за квадригой Сеяна. Есть повод поволноваться, не правда ли?