Калигула - Олег Фурсин

— Ты, Домиций, и денег своих не пожалел, на что же это? Ты же удавишься за денежку, кто этого не знает?

— Ну, ты шути, да не перегибай палку… Ты бы не побоялся бы сходить в Субуру для гаданий?

— Там, в этом квартале, ауспиций не проводят, кажется? Там все больше гадают о твоем кошельке, как бы найти слабое место, да и хвать его, а потом ищи-свищи… Теперь ясно, где ты денежки-то потерял, при чем тут бега, непонятно только?! Ты, растяпа, наши тессеры[95] не потеряй, как бы нам без игр не остаться…

— Ну, кроме воришек, завелся в квартале еще и гадатель, имени его не знает никто. Новый прорицатель, неведомых кровей, хотя я бы сказал, что он из Египта, больно он черен, да и брит на голову. Ты послушай, что он мне сказал про нынешнего победителя, и давай найдем дурака поспорить, заработаем, я ведь этому гадальщику сразу поверил…

Как ни интересно было Калигуле послушать, но останавливаться вблизи говорящих он не стал. Он пробирался поближе к стенам цирка. А толпа становилась все гуще, все труднее было продираться сквозь нее.

— Да как ты не понимаешь, — доказывал один поклонник другому. — Кто, кроме Сеяна, может позволить себе такое? Его африканцы, это не кони, это — ветер, ветер в чистом поле… Огонь из ноздрей рвется, пар вырывается, боги, а не кони. Ты не видел их, а я тебе говорю, его левая пристяжная — она станцует у мет. С такой пристяжной ему соперники не страшны. Как нет у него в Риме соперника, так и в бегах. Не веришь, поспорим, давай о закладе договариваться, мне не страшно. С Андремоном я не проиграю, говорю же, это не конь, а чудо!

«Мой Инцитат не хуже Андремона, — думал Калигула. — Жалко, что эти спорщики его не знают. Впрочем, хорошо, что не знают. И меня не многие узнают, тем более в этом наряде. Тоже неплохо. Не надо заранее настраивать соперников, пусть побудут в неведении. Всегда лучше оставаться в тени, до последнего. Поближе к концу заезда поймут, опомнятся, да поздно будет уже».

Как явствует из этого внутреннего монолога, казалось, юноша был непоколебимо уверен как в себе, так и в возможностях своей упряжки. А между тем он знал, с каким противником имеет дело. Сегодня он встал в немыслимую рань не ради того, чтобы подслушать предсказания и прогнозы под стенами цирка. Перед состязанием поспать бы лучше, отдохнуть. Понадобятся все силы, все, какие есть. Но сон бежал от него. О новой четверке лошадей Элия Луция Сеяна говорил весь Рим, и говорил с придыханием, с нескрываемым восторгом. Хотя юноша не признавался самому себе в этом, тревога вела его к стойлам цирка. Лошадей привезли загодя, вчера, дали привыкнуть к арене. Кучера каждой factio[96] — factio russata, factio albata, factio veneta, factio prasina — проехались на двуколках по кольцу арены. Правда, раздельно, все четверки и пары каждой factio, не давая возможности соперникам оценить упряжки друг друга, не напрягая лошадей, боясь утомить. Сегодня была возможность до начала игр взглянуть на четверку Сеяна, которая была основной соперницей его собственной четверки. Именно это погнало его на рассвете в цирк…

Но поначалу он не задержался в стойлах. Не мог Калигула не обозреть места грядущей битвы. Так учил его отец.

— Если враг и местность дают возможность, изучи каждый участок земли, каждый холм, каждую ложбину. Кто знает, когда пригодится тебе это, и пригодится ли… Но если пригодится, то может, и жизнь спасет, сынок. Где-то удастся прыжок с вершины холма, где-то упадешь в ложбину — и ты жив, а враг мертв, и это — победа…

Circus maximus лежал перед ним огромным овалом. Детище Луция Тарквиния Приска[97], улучшенное и украшенное поколениями потомков.

Бесценное сокровище, дар… Память о прошлом. О прошлом героическом, исполненном мужества и доблести. Он не стал еще окончательно местом соревнования для безродных возниц, чья цель — не участие и не победа, а деньги, что выплатят за нее. Некоторые богатеют до неприличия; выкупают потом имения, ходят патрициями…

Он вдруг удивился своим мыслям. Не быть вознице патрицием, не отбелить ворона до голубиной чистоты пера…

Императорская трибуна, pulvinar, пуста. Будет пустовать и во время ристалища, слава Юпитеру-Победоносцу. Тиберий на Капри, пусть там и остается. Хорошо бы — навсегда!

Ни за что на свете не смог бы Калигула молодецки взлететь на свою колесницу, нестись вперед, к победе, под взглядом императора. Он цепенел под этим взглядом, теряя способность дышать…

Длинная и узкая платформа — spina — с полукружиями на обоих концах и стоящими на них конусообразными столбами. Это — меты. Мета у начала скачки, мета на противоположном ее конце. Несущаяся во весь опор колесница должна повернуть по кругу у мет. Четверка коней, а за ней легкая открытая повозка на двух колесах, с едва удерживающимся на ней возницей. Нужна слаженность всех вожжей, что будут привязаны к пояснице, и есть только одна рука, играющая вожжами — левая. В правой будет бич, она — помощница, но не ведущая. Повернуть на круге, не столкнувшись со столбом, само по себе нелегко, скорость ведь бешеная, и поворот крут, надо в него вписаться. А если догонишь ненароком соперника, да не удержишь коней, столкновения неизбежны. Сзади летят еще кони и повозки, в конце седьмого круга нередко скачешь по окровавленному полю среди раздавленных тел… Но последний заезд сегодня — четыре четверки, и места им хватит, даже если предположить, что… Лучше об этом не думать. Он непременно победит. Нож не понадобится, он не будет резать вожжи, поскольку летать не собирается.

На том конце полукруг строения, каменные ярусы сидений. Над ними — деревянные. По бокам здания два длинных ряда, тоже в ярусах. Камень и дерево. Ближе к земле, а значит, и к ристалищу ближе, расположатся сенаторы. Весталки займут свои места возле императорской трибуны. Патриции будут красиво смотреться на фоне белого камня своих лож в белых же туниках. Сенаторы — с пурпурной полосой. Там, на деревянных скамьях, устроятся те, что сжимают сейчас в потных руках свои тессеры — кругляши из бронзы. Это их право на зрелище, их счастье на сегодня. Это пролетарии, от proles, — потомки. Потомки, как единственное их достояние. Больше у них ничего нет. Но зато кричат они чаще гораздо громче, чем сенаторы. Глотки у них мощные, сенаторы, даже несмотря на частые упражнения в сенате, так орать не умеют… Он помнит эти крики, что встречали их с отцом. На триумфах. Словно рев воды в половодье, что сорвалась с гор весной и затопила долину, легко снося дома, повозки, деревья…

Здесь, в цирке, он может услышать эти крики в свою честь снова. Если победит. Другого места, где такое возможно, лишил его Тиберий!

Калигула передернул плечами, повернулся спиной к цирку, пошел к carceres[98]. Сегодня его место не на трибунах. Он сегодня и сам пролетарий, пожалуй, одна слава осталась — сын Германика и Агриппины, — остальное ведь отнято. Кроме жизни. Вот ею он и будет распоряжаться сегодня, пока Тиберий не отнял и это последнее.

Он прошел, прежде всего, к своим коням. Требовалось согреть душу, раздражения и злобы было довольно в нем для победы. Не хватало любви. Он шел к коням, перебирал невеселые мысли. Думал о том, что Друзилла не сможет увидеть его так, как могла бы увидеть. Если бы он мог приказывать, он приказал бы дать сестрам привилегии весталок. Ну, хотя бы эту — смотреть зрелища в цирках и амфитеатрах с лучших мест, что прописаны за сенаторами. Он бы хотел, чтоб провожали его, когда он несется на бешеном скаку мимо трибун, глаза Друзиллы. А не угасшие глаза тирана или лизоблюда-старика из сенаторов. Мелькнет на мгновение ее лицо, с румянцем, она так мило краснеет, волнуясь. На каком-нибудь из кругов — ее розовая стола, под стать румянцу. Девушка стала такой щеголихой…

Но это невозможно. Она будет там, где каменные ярусы смыкаются с деревянными. Трибуна, где плебс плюется слюной, изрыгая ругательства, сыплет проклятиями, ругает неумелых и неудачливых возниц, будет нависать прямо над нею. И над множеством других людей. Из тех, кого еще относят к лучшим людям государства. Но сами они с трудом поддерживают тающее достоинство. Они не сидят на трибунах. Они стоят. И Друзилла будет стоять, зажатая множеством тел!

Четверка его еще не была запряжена, да и правильно, рано еще. Он прошел к левой пристяжной. Постоял рядом, пытаясь настроить себя на радость. Его гордость, его Инцитат, почувствовав раздражение хозяина, фыркнул, замотал головой. Подсунул морду поближе, кося черным, с поволокой, глазом. Калигула обнял его, улыбнулся. Впервые за день…

— Что, лучший из funales[99], — сказал он вслух и громко, — победим мы сегодня?

Конь не ответил. Но отозвался verna, Мемфий, неотлучно следящий за четверкой Калигулы в эти дни, забывший о сне напрочь. Мало ли что могло случиться, особенно здесь, в конюшнях цирка? Коня могли сглазить, даже попросту — отравить, нанести увечье. А колесница? А упряжь? Надрежь постромку слегка, а она уж сама разорвется в клочья на арене. Раскрути колесо чуть-чуть, а оно на повороте слетит, гремя, калеча ноги лошадей… Да что лошади, остаться бы в живых вознице, уносимому на развалившейся вмиг двуколке. Останется жив — тоже еще не самое главное. Может быть покалечен, остаться уродом бедным на руках у несчастных близких. А уж если совсем повезло, и жив, и не покалечен, то злость-то куда девать? Ведь проиграна битва, а сколько в нее вложено сил и денег, а сколько хозяйского тщеславия и надежд!