Гиперборейская чума - Андрей Лазарчук

— Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд? — изумился Эдик. — Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это вокруг — лишь видимость. Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь равновелика катастрофе, концу мира. Все расползается, гаснет, опадает. В ментале заводятся черви.

— Это ужасно, — с чувством сказал Сильвестр.

Тем временем Крису, похоже, надоела роль скромного фонотворца, и он, подхватив прочих музыкантов, начал «What a Wonderful World».

— Вообще не понимаю я устроителей, — с досадой сказал Эдик. — Обещали Шуру пригласить, а тут — черт знает кто…

— Вы внукам будете рассказывать, — сурово произнесла Хасановна, — что вживую слушали Вулича. Хотя… какие у вас могут быть внуки…

— Заводить сейчас детей — преступление, — сказал Эдик.

— Зачем заводить, — хмыкнула Ираида, — берите тех, которые на батарейках.

— Ничто не остановит «энерджайзер»! — подхватила Хасановна. Эдик смешался.

— Правда, — сказал доктор, — давай музыку послушаем.

— Вообще-то я выпить хотел, — сказал Эдик. — Насмотришься всякого… и как бы нельзя не выпить.

— А вы специализируетесь тоже по ауре? — спросила Ираиду его спутница со странным полуименем Ничка. — Или…

— Отчасти, — сказала Ираида. — Я ставлю защиту.

— 0-у! — воскликнула Ничка. — Астральную или ментальную? А мне можете поставить?

Ираида потрогала левой рукой воздух.

— Зачем? У вас превосходный панцирь. Потрите его немного, чтобы блестел…

— Чем?

— Ну… лучше чем-то спиртосодержащим…

Обе чуть засмеялись.

В баре мужчины взяли виски, Ничка — «Б-52», а Ираида и Хасановна — джин с тоником. Тем временем Крис, сыграв еще «Hello Dolly», дал передышку себе, ударнику и контрабасисту, они о чем-то тихо толковали, пока роялист услаждал слух публики очень причудливой интерпретацией «Let It Be». Кельмандарщик водил ногтями по струне своего инструмента, заставляя его издавать совершенно человеческое «ой-ё-ё-ёй!».

Тем временем клетку разобрали и по частям утащили. Помост, на котором она стояла, покрыли черной тканью. Другой кусок ткани, нежно-белого шелка, повесили сверху, распялив на тонких лесках, так что шелк образовал что-то вроде кровли пагоды.

— А мне больше нравится солодовое виски, — заявил Эдуард. — Не пробовали? Ну так я вам скажу…

Какое-то легкое замешательство произошло у двери. Через минуту подошедший оттуда охранник сказал бармену:

— Дай-ка водички, Витя. Два лося впереться хотели — я таких смешных уже не видел давно… Слушай, а мировой сакс сегодня, кто это?

— Ты что? Это ж Вулич.

— Витя!.. Здесь, у нас — Вулич? Врешь.

— Ха.

— Ничего не понимаю. Это же все равно, что ну, не знаю: Шарон Стоун на деревенскую свадьбу залучить. Я думал, он за границей давно.

— Все, как видишь, гораздо прозаичнее, Витя. За границей ему обломалось, там своих таких — дороги мостить можно. Ну, помыкался он, помыкался, да еще жена от него ушла с каким-то диск-жокеем…

— Не был он за границей, — сказал доктор. — Ерунда это все, и откуда вы взяли… Его двенадцать лет продержали в маленькой частной тюрьме под Дербентом, в подвалах коньячного завода. Какие-то фанаты захватили и держали, велели играть, а сами записывали, записывали… Сорок восемь бобин профессиональных записей. И только когда чеченская война началась, он ухитрился сбежать. С тех пор коньяк — просто на дух не переносит.

Все с новым захватывающим интересом посмотрели на Криса. А он как раз вновь подносил к губам мундштук, а ударник высоко поднял палочки, широкие рукава его мешковатого пиджака скатились едва ли не до подмышек. Крис повел тему Крысиного короля из «Щелкунчика» — медленнее, чем это обычно играют, — а ударник щетками создавал эхо подземелья, а кельмандар звучал нежно и испуганно, а контрабас забился в угол, и лишь большой черный рояль топтался посреди страшных звуков, еще не понимая всего ужаса происходящего…

И под эту музыку на черный помост под белым навесом даже не взошел — всплыл человек в черном трико с длинным белым шарфом на шее. Левая половина его лица была черной. В руках он держал большой бубен и темный узловатый жезл с навершием в виде двух змеиных голов красные глазки змей ярко светились.

Он дождался, когда умрет музыка, и поклонился.

Ходящи по базальту, внемлящи металлов зову,

гостите вы на пароме, везущем мертвых на казнь,

льете воду в горшки с разинувшими рты цветами, -

и хищный посвист взглядов, секущих насмерть вас,

и ваших детей, и женщин, и кошек, и их крыс -

вам не заменит ртуть, стекающая с крыш.

Несчастный брошенный мальчик,

плывущий в асфальте окон,

весь в немоте прохожих,

поднявших лица — и те,

красные, желтые, мягкие, серые в крапинку, пегие,

лишь много позже рассмотренные глазом зелено-красным

под круглым толстым выпуклым чуть синеватым стеклом, -

годятся в печь на растопку, годятся на небо в праздник,

годятся на ночь в помойку, — но лишь не годятся нам.

Дождемся же ясного крика, чтоб гордые птицы пали,

чтобы теплые воды пели, а черт умирал в горсти.

Любые печати из пепла, положенные на ладони,

для нас никогда не станут призраками короны

и ни за что не станут зарубками на бровях.

Яд и грубые когти, сдирающие покровы,

полные гнева чресла, готовые на все,-

вот наша ясность земная, вот наша

заемная карма, вот наш костер,

наша плаха — и ярость,

и честь пути.

Под кистью земного безумца, пытающего свой гений,

Сбегают строки по мрамору, по черепу, по глазницам.

Но на гравюрах древних в досмертном кругу причастий

пытаются спорить боги кто с болью, кто с любопытством,

кто с осознаньем, кто с кровью, кто с явью, а кто с кнутом.

Им никогда не подняться до цели высокой, честной,

что возглашается всеми, а ценится лишь никем.

Пыльная тряпка позора знаменем багровеет, и рассыпаются двери, окованные огнем, и рассыпаются врата, созданные не мною. Главное — перед смертью. После — уже ничто.

Он читал, и медленно гасло все освещение. В конце остался только луч, направленный из-под ног чтеца вертикально вверх. Бубен медленно колыхался, касаясь этого луча, и казалось, что он вздрагивает и постанывает от прикосновений к свету. В темноте зала родился крошечный огонек, осветил несколько рук, реющих вокруг него, подобно ночным совам, изредка попадающим в свет фонарей. Огонек распухал, превращаясь в язык пламени, который медленно, по кругу, облизывал выпуклое зеркальное дно какого-то котла…

Чтец — парящая в пустоте видимая половинка злодея, адская маска, намекающая на скрытое существование чего-то куда более страшного, — вновь начал речь. Голос его теперь доносился сверху.