Русские снега - Юрий Красавин

Дальний колокол пробил двенадцать раз, обозначая полдень или полночь, и явились четверо в полувоенной форме, посовещались с сидящей в кресле Валентиной.

Один из них подошел к Ване, сказал:

— Ну, что? Начинаем шествие?

Ваня кивнул, отнюдь не удивляясь, что обратились именно к нему. Старушка-нищенка стояла при этом, потупясь. Эти четверо взяли на плечи тело Митрия Колошина, лежавшее не в гробу, а как бы на невидимой плоскости. Откуда-то появился сияющий трубами оркестр… грянула скорбная музыка… Процессия выстроилась сама собой и двинулась вдоль деревни по уже расчищенному для нее ходу.

Впереди шла Ольга, неся на груди икону, за нею несли Митрия Колошина, лицо его на фоне снега четко выделялось строгим профилем и казалось очень мужественным и даже красивым.

За покойным шла Катерина — ее поддерживали с двух сторон под локти золотопогонный офицер-флейтист и красноармеец в длинной шинели, эти двое были молчаливы и не смотрели друг на друга.

А уж за Катериной шли нестройной толпой все лучкинские: Ваня с матерью, Веруня с ребятишками, бабушка Махоня, Анна Плетнёва со своими воинами. Ваня оглянулся: в нескольких шагах сзади шла и нищенка. А дальше… там оказалась большая толпа, в которой можно было узнать и Абросима, и жену его Анисью, и Аринку с братьями, и Авдошку, и тех двоих мужиков, что толковали про орамые земли и наволоцкие пожни… Много людей сопровождало Митрия Колошина в последний путь! Они шли подснежным ходом, кем-то про битым в снеговой тоще наподобие битым туннеля метро от деревни до Селиверстова холма. А когда остановились там, музыка оркестра проломила толщу снега и сверху выглянуло солнце. Она смолкла на высокой ноте, и наступила тишина.

Но это было потом, а пока что Ваня придержал шаг; потом остановился, поджидая, пока старушка-нищенка поравняется с ним, сказал тихо:

— Здравствуй, бабушка.

— Здравствуй, — отвечала она ласково и назвала его по имени.

— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — сразу озадачился и растерялся он.

— Разве ты не помнишь меня? — удивилась она. — Это я стояла над тобой, когда ты лежал на камнях в ручье. Мы разговаривали, ты мне и имя своё назвал.

— Но я был без памяти!

— Мне понравилось, как ты говорил. Я молила за тебя.

Ваня почувствовал такое волнение, какого не испытывал никогда ранее.

Всё дальнейшее как бы распалось в сознании Вани на отдельные эпизоды, не связанные между собой.

— Помолись за Митрия Васильича, бабушка, — горячо попросил он. — Митрий воевал… у него ордена.

— Я знаю это, потому и пришла.

— Он погиб не по земным законам — был убит… призраками, — убеждал Ваня. — Оживи его, как оживила меня.

— Он погиб в свой срок и на своей, а не на чужой войне, — возразила она тихо, но твёрдо. — Его уже определили в небесное воинство. Там главное сражение.

— За святую русскую землю?

— И за неё тоже… она богохранима.

Через какое-то время Ваня Сорокоумов уже просил её:

— Пусть и меня возьмут в то воинство, бабушка. У Митрия ног нету, какой с него прок! А у меня руки-ноги на месте, и я молодой!

— Он будет там молодым, — опять возразила старушка. — А ты… у тебя другое… твоё дело впереди. Я попросила за тебя…

— Кого? — спросил Ваня, замирая душой.

Но старушка только улыбалась в ответ: мол, что ты спрашиваешь, когда знаешь! Ваня знал, но ему хотелось слышать подтверждение своей догадки от неё самой…

Митрия опускали в могилу просто завернутым в богатую ткань.

— Почему его хоронят без гроба? — спросил Ваня у той, что была в облике старушки-нищенки…

— Он был воин, — кратко ответила она, словно это всё объясняло.

Над закрытой могилой Митрия Колошина солдаты почетного караула сделали залп из карабинов… и ещё… и так семь раз.

Оркестр сыграл гимн… если только это был именно гимн — очень торжественная музыка, но такой Ваня никогда не слышал ранее.

И там же, на Селиверстовом холме, оказался стол со строгим угощением: кутья в широкой миске… стаканчики с водкой и вином и на каждом стаканчике хлеба кусок с положенным на него ломоточком чего-то вкусного.

Ваня Сорокоумов тоже выпил горькой водки, не стукаясь своим стаканчиком с соседями напротив или рядом: перед ним по ту сторону стола сидели Абросим с семейством, Анна Плетнёва со своими суровыми мужиками… а рядом — по одну сторону мать, а по другую — офицер — золотопогонник, а дальше Веруня с ребятишками, перед которыми грудкой лежали конфеты в виде лесных орехов.

Где сидела на тризне той старушка-нищенка, он не знал…

Но потом, когда уже возвращались в Лучкино, он опять разговаривал с нею — то был какой-то важный разговор, от которого не вспомнить ни слова, осталось только ощущение, что всё сказанное лежит у него, Вани Сорокоумова, где-то глубоко в душе… как святой завет.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

После тех похорон случилось… В ходе сообщения, который был прорыт вдоль деревни, вдруг повеял довольно сильный ветер. Словно где-то открылось окно или образовалась зияющая прореха, и вот возник сквозняк. Этот ветер подталкивал Ваню в спину, как бы принуждая идти в определенном направлении. Подснежный этот ход превратился как бы в вентиляционную трубу.

Ветер становился всё сильнее, донеслись крики… Он прибавил шагу, потом побежал — ноги разъезжались в снегу. Что там случилось? Ему пришла в голову мысль, что где-то впереди поднявшимся вихрем закрутило весь снежный пласт, вихрь захватил и людей. Но в следующее мгновение он услышал заполошный крик:

— Пожар!

На пути ему попалась Махоня.

— Где горит? — спросил у неё Ваня.

— Шурыгины… — успела она сказать.

Впереди слышен был ровный шум — словно там работал реактивный двигатель. Мутная вода текла навстречу бегущему и сворачивала под уклон, к Вырку.

Ваня мгновенно понял весь ужас происходящего: ухарцы добаловались с керосином… небось, чиркнули спичкой, вот и и полыхнуло. В памяти промелькнуло сказанное Веруней: «Самоубьются они у меня».

Ваня бежал, разбрызгивая эту воду. Пахнуло горячим ветром в лицо, красноватый свет осветил толщу снега. А вот и пламя показалось впереди, как раз откуда-то сверху упало горящее бревно. В шуме пожара ему ясно почудились отчаянные крики Алёшки, Илюшки, Никишки. Он кинулся в огонь — спасти, спасти «ухарцев» — но откуда-то появившаяся мать успела схватить его, остановила, словно поймала, крепко обняла.

— Ванечка, стой! Куда ты?!

— Пусти! Там же ребятишки!

— Нет-нет, — горячо дыша, выговорила его Маруся. — Веруня увела их.

Он не сразу осознал это, всё старался освободиться, но мать держала крепко. Он не сразу пришёл в себя от страха за ребят. Его била крупная дрожь — от перевозбуждения.

Невозможно было охватить взглядом всю картину пожара. Сверху клубился дым, словно пытаясь пробраться в ход сообщения, но нижний ветер отгонял его. Именно от этого низового ветра, как в печь из подтопка, огонь разгорался сильнее: слышался треск, бушевавшее пламя рвалось вверх, увлекая всяческий прах и пепел. Снег плавился и как бы увядал.

Нет, ничего уже нельзя было сделать: ни вытаскивать Верунино добро, ни заливать огонь….

Какое-то время спустя, Ваня выбрался наверх через дымоход собственного дома. Снежная равнина была залита солнечным светом. И по белизне её, чернея, тянулся в сторону по ветру след пожара. Ваня приблизился к тому месту, где стоял дом Шурыгиных — тут был лишь чёрный провал в снегу. Края этого круглого провала отвесно уходили вниз, и оттуда, снизу, ещё курился голубоватый дымок и воздух тут плавился от жара.

Ваня Сорокоумов обвёл взглядом всё, что можно было видеть: бледное небо и солнце на нём зимнее, негреющее, — погода ясная обещала мороз к ночи.

После тех похорон да после того пожара заболел Ваня Сорокоумов. Он лежал в забытьи иногда молча, иногда бредил — разговаривал истинно как дурачок.

Из его сбивчивой речи Маруся лишь кое-что понимала: будто бы человек по фамилии Мухин пришёл в Лучкино раскулачивать Митрия Колошина… и Мухин этот — «из тридцатого года»; что деревня Вахромейка заявила о своей полной независимости и избрала собственного президента — Володю Немтыря; что какой-то Алфёров, переодетый то ли омоновцем, то ли десантником, разыскивает Верочку Устьянцеву, и надо её спрятать понадёжнее; что Кубарик Паша из деревни Починок собирается в Кремль, чтоб посадить там кого-то царём, и чтоб портрет этого царя был на деньгах, которым верят все; что с этим Пашей Кубариком князь Сергей Аркадьич поют, и Ваня им подпевал:

Едут, едут юнкера гвардейской школы,Трубы, литавры на солнце блестят.Эй, грянем «Ура», лихие юнкера,За матушку-Россию, за русского царя.

Что какой-то Овсяник дошёл-таки до Иерусалима и молится там о спасении деревни Лучкино и всей Руси: что беда в нашем государстве оттого, что деньги дёшевы; по крайней мере именно так решили мужики в какой-то харчевне, где на стене висят связки баранок и кренделей, а чай заваривают турецкий, из кладовки самого султана.