Русские снега - Юрий Красавин

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Перед домом Колошиных было уже расчищено от снега довольно большое пространство, причем работа эта исполнена столь аккуратно, словно сам Митрий вставал ради нее, после чего и улегся на возвышении совершенно успокоенный. То возвышение, на котором он лежал, было покрыто великолепной черной тканью, ниспадавшей тяжелыми складками до самой земли… вернее, до утоптанного снега. На ней вышиты серебром грозные, рычащие медведи.

По четверо с двух сторон от лежавшего Митрия стояли румяные солдаты в дубленых полушубках, туго подпоясанных широкими ремнями. Солдаты казались изваяниями… нет-нет, они были живые, моргали по крайней мере и крепко держали в руках (перчатки из белой кожи) карабины с примкнутыми штыками. Скосив глаза, они поглядели на Ваню и стали еще строже.

От всего этого оторопь брала.

Одет был Митрий в старое солдатское обмундирование. Голова его покоилась на голубой бархатной подушке с кистями, лицо почти живое, но с печатью той торжественности, которая отличает лица умерших. Возле ног покойника и к бревенчатой стене дома, к тесовому крылечку и просто к снежной стене были прислонены десятка два живых венков с широкими черными лентами. На одной из них Ваня прочитал: «От офицеров Преображенского пехотного полка». На другой — «От эскадрона пеших гусар». Еще были — «От Стрелецкого приказа», «От командира артдивизиона полковника Вырина», «От офицерского собрания воинской части…» «От третьей заставы Московского погранотряда»… И ещё, и ещё…

Никого, кроме почетного караула, возле дома Колошиных не было. Не смея подойти близко, Ваня постоял в растерянности на почтительном расстоянии, и отправился домой. Когда дошел до колодца, что напротив дома Анны Плетневой, его настигли звуки пронзительно печальной мелодии.

Вернулся — у изголовья покойника человек в офицерской шинели, без фуражки играл на флейте. Все в этом флейтисте было прекрасно: и музыка его, и новенькая шинель с золотыми погонами, и мужественное лицо с багровым шрамом на щеке от сабельного удара, рассекшего и ухо.

Вдруг появилась Ольга. Она прошла мимо Вани, ни слова не говоря, перекрестилась, зажгла большие свечи возле головы покойного брата, вставила маленькую зажженную свечку в его руки, сложенные на груди.

Ваня как-то сразу успокоенно подумал: раз здесь горбунья, значит, и Махоня с Анной вернулись в деревню, а иначе и быть не может.

Офицер спустил флейту, вынул белый платок, провел им по лбу, обмахнул щеки…

Ольга положила на край гроба небольшую книжечку, очень ветхую, полистала и начала читать:

— «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не стоит на пути грешных и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!..»

Офицер оглянулся на Ваню — это был Верунин гость, Сергей Аркадьич. Но откуда и почему этот шрам на лице? Когда и где он успел так отметиться?

— «И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, — читала Ольга, — которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет…»

Флейтист — нет, это все-таки не Сергей Аркадьич — поднял свою флейту, раздался тихий плачущий всхлип и опять зазвучала трогательная мелодия.

— «Зачем мятутся народы, — бесстрастно читала Ольга, — и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа…»

Под непрерывное, ровное чтение горбуньи произошла смена караула: вместо солдат в полушубках, поскрипывая снегом, встали по четыре с двух сторон молодые ребята в красноармейских шлемах и длинных шинелях; в руках у них были уже не короткие карабины и винтовки с примкнутыми, но уже трехгранными штыками.

— «Когда я взываю, услышь меня, Боже правды моей? — возносился голос Ольги. — В тесноте ты давал мне простор. Помилуй меня и услышишь молитву мою…»

Флейтист заиграл другую мелодию — то был печальный рыдающий мотив, в который врывались грозные ноты.

— «Услышь, Господи, слова мои, уразумей помышления мои. Внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой! ибо я к тебе молюсь, Господи! рано услышь голос мой — рано предстану перед Тобою, и буду ожидать, ибо Ты Бог, не любящий беззакония… Господи! путеводи меня в правде твоей…»

То ли патетические воззвания эти, то ли музыка так сильно подействовала на Ваню, что он не мог более этого выносить слишком велико было душевное напряжение — и отправился домой — перевести дух, а когда уже дошел до дома, сзади донеслось удивившее его пение — мелодическое плетение множества голосов, создававшее иллюзию музыкального оркестрового исполнения! Неужели появился хор?

Пришлось вернуться к дому Колошиных — тут на почтительном расстоянии от гроба стояли Веруня, рядом с нею Ольга, прижимая книжечку к груди, чуть в стороне — офицер-флейтист. Они внимательно слушали пение. И Анна Плетнева была здесь, и не одна — рядом с нею стояли воины ее — муж Степан Данилыч, сын Леша в форме летчика, в летном комбинезоне, Рома — в штатском, и внук Юра — в пятнистой форме. Они слушали пение, опустив головы, а хор был там, куда они, да и Ваня тоже, почему-то не смели поднять глаз. То, что пелось, почему-то напоминало теперь колыбельную, но она была… небесной возвышенности. Казалось, светлая утренняя бездна заполнена до краев мелодией, подобной гимну, и ты в ней…

И Махоня была тут, радостная, как на празднике.

Илюша, Никишка и Алешка жались к своей матери, на лицах их было явное напряжение мысли — братья в меру сил своих старались понять происходящее.

Песнопение исполнялось поочередно то хором, то солистом, словно они вели разговор меж собой. Пение это всецело владело Ваней Сорокоумовым. У него возникало представление о богатырском шествии или сияющем, тихо льющемся свете в сочетании со страстной мольбой неведомо о чем… Временами слышны были в отдалении разрастающиеся перезвоны колоколов… Ваня понял так: то была история жизни одного человека в переложении на музыкальный язык — жизни того, чей земной путь уже закончен.

— Радостно очень, — заметила Маруся, оказавшаяся рядом с сыном. — Разве можно так на похоронах?

— Им виднее, — отозвался Ваня. — Они знают больше, чем мы.

— О чем? — не поняла Маруся.

— О смерти… и о Митрии.

Старушка-нищенка появилась откуда-то и положила букет цветов к ногам покойного Митрия. То были полевые цветы, только очень крупные — пронзительно-синие васильки, бело-желтые ромашки, красные гвоздики и большой султан иван-чая, цветущий всем соцветием сразу. Положив этот букет, старушка отступила и замерла. Ваня узнал ее: это была та, что встретилась ему в снегопаде, когда он и Катя шли из школы домой.

Как только она появилась — словно ветерок опахнул присутствующих. Горбунья Ольга тотчас шагнула к ней и хотела опуститься перед нею на колени, но старушка остановила ее, что-то сказав. Ольга поцеловала край ее большой шали и отступила. Все прочие остались в тех же положениях: музыкант не прерывал своей игры, лучкинские стояли молча… лишь Ольга не могла успокоиться: если раньше она молилась возле покойника с лицом суровым и скорбным, то теперь она счастливо плакала.

Нищенка оглянулась на крыльцо колошинского дома, и тотчас туда вынесли кресло, в которое усадили Катерину. Голову и плечи вдовы покрывала черная шаль с грозными медведицами в окружении медвежат, вышитых не серебром, а золотом.

Флейтиста сменил трубач — в черной бархатной блузе, подпоясанной серебряным витым ремешком, потом наступила очередь скрипки — играла на ней женщина в черном платье в серебряных блестках и с большим черным гребнем в рыжих волосах… после женщины этой печальный старик с пышным седым чубом играл на гармони «Катюшу» и «Синий платочек».

Все время, пока длился этот своеобразный концерт, и пока Ваня стоял здесь, чувствовалось присутствие единой организующей и направляющей воли, и хоть источник или носитель ее был неведом, но ей повиновались охотно, с радостной готовностью. Как это ни странно, однако можно подумать, что главным распорядителем здесь является вот эта нищенка, хотя не видно было, чтоб она отдавала какие-то приказания.

К Катерине иногда подходила и склонялась над нею женщина в белом платке с красным крестиком надо лбом, что-то шептала ей.

Почетный караул время от времени обновлялся: красноармейцев сменили десантники в пятнистой форме, их сменили в свою очередь солдаты в красных мундирах и треуголках, из-под которых выглядывали завитые парики, затем встали морские пехотинцы в шапках-ушанках и черных бушлатах. Даже воины в кольчугах и с красными щитами в руках постояли у тела Митрия! Наряды почетного караула появлялись из-за снежной стены, проходили церемониальным шагом, четко поскрипывая по утоптанному снегу, и смена происходила так же строго, как на Красной площади.