Пора охоты на моржей - Владилен Леонтьев

Владик был в смятении. В душе росла тревога. Он не верил, не хотел верить, что отец работает плохо, что он опошляет национальное искусство. Отец влюблен в чукотскую кость, но он не художник, ему трудно дать оценку тому или иному изделию. Поэтому он не вмешивается в работу мастера, не советует ему делать ажурную резьбу, как делают холмогорцы, не заставляет Эмкуль рисовать всякие цветочки, листики, дает мастерам полную самостоятельность в творчестве. Он всегда советуется с членами художественного совета — Тааем и Хухутаном, а в заседаниях совета участвуют почти все косторезы. Их слово, слово самих косторезов, является решающим. Отец не раз сетовал, что в мастерской нет настоящего художественного руководителя, а такой человек существует и он хочет приехать на Чукотку. Отец писал докладные в Чукотторг, в Москву, но вопрос так и не решился.

А кто виноват в том, что в моду вошли чернильные приборы? Еще в 1945 году директор Чукотторга заказал в мастерской чернильный прибор из моржовой кости. Дал даже эскиз. Косторезы сделали прибор, и с тех пор на них пошла мода. А вслед за чернильными приборами появились и туалетные со всякими пудреницами, коробочками и крышечками. Признать работу Итчеля мазней! Да это, казалось Владику, просто не понимать чукчей! Итчель — это чукотский фольклор, он почти никогда не повторяет своих сюжетов. А на стаканы, пудреницы, броши, шпильки идут отходы клыка. Ведь не выбрасывать же кость на улицу!

— Вот вы, Василий Васильевич, говорите, что в промкомбинате не повышается производительность труда, — обратился к секретарю Владик.

— Да. Как работали древними теслами, так и сейчас работают.

— Может, я неправильно понимаю, что такое производительность труда, но думаю, что это значит делать больше. Так разве не стали косторезы делать больше? Если старый Айе, работая древними приемами, пользовался крупными рашпилями и драчевыми напильниками, вырезал фигуру оленя за неделю, то ученик Айе Кейнытегин, выпилив контур оленя специальной ножовкой, обрабатывает его за один день. А почему? Да потому, что сами косторезы стали совершенствовать свой инструмент. Первым Танат сделал из негодного полотна узкую ножовку. Сам сумел отпустить металл, нанести треугольным напильником новые зубцы. Такое полотно дает возможность косторезу выпилить фигурку любой формы и конфигурации. А самодельные рашпили, сделанные из старых надфилей и напильников! А специальное сверло, изготовленное из шомпола винтовки, которое работает в двух направлениях — вверх и вниз! А новые виды стамесок-кисточек у граверов!

— Я не знаю, кто такой Айе, вижу все своими глазами…

Но Владика уже трудно было остановить. Он хорошо знал косторезов — каждый день с ними, знал заботы и переживания отца.

— А разве плохо, когда художник-гравер, допустим Ренвиль, Онно, Эмкуль, Итчель, получает уже готовый к разрисовке клык, а ведь, чтобы подготовить клык для гравировки, надо затратить два-три дня. Разве плохо, что промкомбинат дал работу старикам-инвалидам? — и Владик, как ребенок, засыпал Кононова вопросами.

— Все это так, но главное — промкомбинат подрывает деятельность колхозов. Ты молод, еще во многом не разбираешься. Давай-ка отложим пока этот разговор. Сегодня партийное собрание, и мне надо подготовиться.

Владик ничего не ответил, молча вышел и, не заходя в мастерскую, направился домой. Он был встревожен и чувствовал, что в его жизни наступил перелом. Теперь ему самому надо было определять жизненную позицию. Сколько он ни думал, он никак не мог согласиться, что отец неправ. Владик решил поговорить откровенно, но отец задержался на партийном собрании и вернулся уже после полуночи, взволнованный и возбужденный.

— Фу, черт! Какие-то радужные круги появились в глазах! Лампочка, как в тумане, тебя плохо вижу. Висок ломит, — говорил он. — Ты чего не спишь?

— Тебя жду, — ответил Владик.

— А-а, и тебя ввели в курс дела? — догадался отец. — Ты же теперь секретарь комсомольской организации и должен вникать в дела промкомбината.

— Отец, почему ты не сказал, что работа промкомбината признана неудовлетворительной? — спросил Владик, наливая чай.

— Сынок, я просто не хочу, чтобы косторезы знали об этом. Я уверен, что постановление правительства будет выполнено и все в конце концов выяснится. У ты черт! — вскрикнул отец и приложил руку к правому виску. — И откуда привязалась эта болезнь?! Иногда так заломит, что хоть падай!

Эти приступы появились у отца, когда он вернулся из поселка Лаврентия, куда ездил с отчетом. На работе, в мастерской, он держался, но дома нет-нет да и срывался: стонал, скрипел зубами. Владик переждал, пока утихнет боль, и чуть ли не со слезами на глазах выпалил:

— Но тебе же предъявляют серьезные обвинения в подрыве деятельности колхозов!

— Это еще надо доказать, — взял себя в руки отец. — Что же касается отношений между промкомбинатом и колхозами, то есть в этом доля правды. И они возникли, как мне кажется, из непонимания большого значения чукотско-эскимосского искусства в развитии национальной культуры. Не случайно наше правительство в последние годы войны, когда надо было добивать фашистов и восстанавливать разрушенные города и села, заводы и фабрики, принимает решение о строительстве какого-то промкомбината на самой окраине советской земли, выделяет на это дело огромные средства. И вот тут находятся бюрократы, которые всячески тормозят это дело.

Твердая, убежденная речь отца несколько успокоила Владика.

— Сейчас в промкомбинате насчитывается сто девяносто человек, из них только я и бухгалтер русские, все остальные — чукчи и эскимосы, бывшие колхозники. Большинство косторезов старики-инвалиды. Постановление Совета Министров, решения окрисполкома и райисполкома предусматривали приток рабочей силы в промкомбинат из колхозов. В свое время Увэленский, Науканский и Кенискунский колхозы охотно отпустили этих людей в промкомбинат, но председатели колхозов — чукчи и эскимосы не знали, что это надо оформить решением общего собрания или правления колхоза, а я упустил из виду. Инструктор райисполкома Качемалкин преподнес это как подрыв деятельности колхозов и требует вернуть этих людей. По его мнению, в колхозах не хватает рабочей силы. А какая это рабочая сила? Ух ты! — вскрикнул от боли отец. Перетерпев ее, он продолжил: — На собрании как раз и был разговор о делах промкомбината. Кононов прямо сказал, что Глебов развалил дисциплину в промкомбинате. Привел примеры. Вот де Онно целыми днями бродит по поселку, Кейнытегин, Теютин ушли на охоту. Как работает Онно, ты знаешь. А этих я отпустил сам, потому что у них кончился жир и в ярангах темно и холодно. Дети мерзнут. Вот и думай, правильно ли поступил твой отец?

— Правильно, — прошептал Владик. — Иди ложись, отец, тебе совсем плохо стало.

Владику не суждено было развернуть работу комсомольской организации. В апреле Яков Петрович Быстраков напомнил телеграммой, что вопрос о нем согласован с администрацией института и его примут на северное отделение. В тот же день вечером отец сказал:

— Тебе выпадает большое счастье учиться в таком прекрасном городе, как Ленинград. Раз есть возможность, надо ехать и нечего дурака валять. У нас с матерью сбережений нет, так что рассчитывай на себя.

Владик не стал возражать отцу, решил ехать в Ленинград, но «большая земля» его пугала. Как-то она его встретит! Несколько дней ходил расстроенный и грустный. Косторезы сочувствовали ему.

— Кэлюк-ым минкри! Ничего не поделаешь! — говорили они.

То же самое он слышал от каждого встречного, так как все увэленцы уже знали, что «Влятик» получил телеграмму из Ленинграда от Быстракова. А Танат сказал:

— Ты уедешь, я не буду работать мотористом.

— Это почему же?

— Другой меня не поймет. Ты знал, когда мне нужна нерпа, ты подменял меня. Другой так не сделает.

Увэленстрой

Апрель выдался пуржливый и мокрый. По нескольку дней дули ураганные южаки, срывая ветхие крыши с яранг, наметая огромные сугробы и забивая жилища снегом. Стихал один южак, давал передышку людям, и с еще большей силой задувал новый. Для увэленцев это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что с каждым разом кромка припая становилась все ближе и ближе, большие поля льда откалывались, их уносило в море, а наст становился все тверже и ровнее. Это значило, что не надо тащить вельботы ни в Наукан, ни в Кенискун, весенняя охота на моржа и лахтака будет рядом. И плохо, потому что каждый раз приходилось откапывать яранги, стряхивать снег с пологов и выгребать его из чоттагинов. Еще хуже было то, что наступило голодное время: не хватало жира и свежего мяса. Но увэленцы не падали духом и жили радостными надеждами. Ведь осталось совсем немного! Придет май, а там наступит время перелета уток — гаг, а потом — пора охоты на моржей.