Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

часа ночи» или «на певицу с двойным подбородком и великолепным животом, в самодельном платье с блестками», исполнявшую ностальгические русские песни вроде “Я не признаюсь вам в своих страданьях”»43. Там пили водку, закусывая солеными огурцами и селедкой на свежеиспеченных блинах; несмотря на свою бедность, Бийанкур давал возможность в Париже почувствовать себя так, словно ты вернулся в матушку-Россию. В 1927 году там был, наконец, построен русский православный храм, святителя Николая Чудотворца, на улице Пуан-дю-Жур, а до того священникам приходилось проводить службы в импровизированных церквях – в заброшенном гараже или подсобном помещении ресторана под хлопанье пробок, звяканье посуды и взрывы смеха44.

В конце рабочего дня сотни русских выходили из ворот завода «Рено» на набережной Пуан-дю-Жур. Их легко было отличить: они одевались чище, и многие даже были в галстуках; как замечала писательница-эмигрантка Нина Берберова, у большинства еще сохранилась военная выправка. Старые привычки и дисциплина никуда не исчезли. В послевоенные годы на завод «Рено» нанимали много эмигрантов; пик их количества был достигнут в 1924 году. Рено предусмотрительно озаботился тем, чтобы нанять бывших военных, пока они еще находились в лагерях беженцев на Дарданеллах, в частности в Бизерте в Тунисе; других нанимали из Болгарии и Сербии. Для этого печатались специальные брошюры на русском языке. Французское правительство зазывало русских и на фермы45. Иногда целые подразделения бывших белогвардейцев приезжали вместе и продолжали оставаться неразлучными; в 1926 году, например, в Бийанкуре обосновался полк кубанских казаков. Верность флагу и полку была для них главным. Общая организованность и военная дисциплина бывших солдат и офицеров делали их более пунктуальными и надежными сотрудниками46. Французский репортер Жорж Суарес, отправленный в Бийанкур писать репортаж о русских эмигрантах для Le Petit Journal, «Маленького журнала», отмечал, что русские отличаются своей «лояльностью». По этой причине уровень преступности среди них крайне низок. Среди остальных они выделяются «чистой лепкой лиц, прямым честным взглядом, атлетическим разворотом плеч». Суареса восхитила их горделивость, сочетающаяся с вежливостью; о прошлой жизни они предпочитали не говорить. «В бедности и труде они сохраняют утонченность». По тем же причинам они не участвуют в забастовках; пережитые гонения и тяготы в России, за которыми последовали бегство и изгнание, подавили в них всякое желание конфронтации с работодателями, хотя французские рабочие из левого крыла и называют их предателями и штрейкбрехерами47. В 1923 году на заводе «Рено» работало около шестисот русских; к концу 1926-го, на пике, количество русской рабочей силы приближалось к пяти тысячам, из которых 30 процентов жили в Бийанкуре. В целом около 20 процентов русских эмигрантов работали у Рено и на близлежащих автомобильных заводах «Ситроен», «Пежо» и люксовой марке «Деляж»48. Французская автомобильная промышленность стала основным работодателем русских эмигрантов; к концу 1920-х годов 34 процента из зарегистрированных русских беженцев во Франции работали там. Но хотя русские рабочие на автомобильных конвейерах считались самыми трудолюбивыми и надежными, в конце 1920-х им платили около двух долларов в день, в то время как на заводе Форда в США рабочие получали обязательные пять долларов49. По этой причине конвейер «Рено» был для многих русских лишь промежуточным пунктом на пути к лучшему трудоустройству – обычно в такси.

Повсюду в Бийанкуре раздавался неумолчный заводской гул; длинные гудки отмечали этапы рабочего дня, «запах машинного масла витал на улицах» вместе с пылью и хлопьями сажи50. Обитатели Бийанкура, мало упоминавшиеся в литературе и воспоминаниях современников, стали объектом наблюдения и героями коротких рассказов русской эмигрантской писательницы Нины Берберовой, которая сама жила в Бийанкуре, на улице Катр-Шемине, с 1924 по 1932 год. В своих «Биянкурских праздниках», впервые опубликованных в эмигрантской газете «Последние новости» в 1928–1930 годах, она вспоминала перенаселенные квартирки, пыльные улицы, удушливую летнюю жару, ощущение «сломанной жизни» с ее бедностью, голодом и тяжелым трудом, общей пережитой трагедией.

Многие из нас дышали, вздыхали, всхлипывали там… Летом пыль взвивалась перед фасадом завода Рено и дети кашляли; весной мужчины, свободные от работы, шли на берег реки и подолгу лежали там с закрытыми глазами.

…такова была жизнь. Биянкур не верил слезам. Ради собственного существования, ради собственного места в мире люди платили миру своим трудом, пропахшим потом, чесноком и алкоголем51.

Видение Берберовой жизни в Бийанкуре кажется глубоко негативным и даже озлобленным, сосредоточенным на убожестве и бедности, всепроникающем одиночестве и отчуждении большинства эмигрантов. Это самое плачевное из всех изображений русской эмиграции в Париже, «глупой, вонючей, отвратительной, несчастной, примитивной, обездоленной, побитой, голодной русской эмиграции (к которой принадлежу и я)»52. Здесь преимущественно мужское русское население Бийанкура («женщина не живет в Биянкуре, – писала Берберова, – она бежит в Париж») хоронило свои таланты, вывезенные из России. Все, что было ему доступно, – это изматывающий физический труд53. Она вспоминала:

Я видела их за работой, заливающих сталь в открытые печи, вместе с арабами, полуголыми, оглушенными грохотом пневматических молотов, которыми они управляли, закручивающими винты на движущемся конвейере под свист шестеренок, когда все вокруг тряслось и качалось, и высокий потолок гигантского цеха вообще не был виден, так что создавалась иллюзия, будто это происходит под открытым небом, черным и угрожающим, во тьме ночи54.

Рабочие автомобильных заводов в Бийанкуре зарабатывали не больше половины того, что удавалось выручить их соотечественникам-таксистам; некоторые вырывались оттуда и делали успешную карьеру, как, например, морской инженер Владимир Юркевич. Как многие другие беженцы, он сражался на стороне Врангеля в Крыму, а в Бийанкуре устроился токарем на завод «Рено»; затем работал чертежником, а потом перешел в кораблестроение и закончил ведущим проектировщиком океанских лайнеров в Нью-Йорке. Однако у большинства не было никаких шансов уйти с утомительной однообразной работы на конвейере «Рено», построенном по образцу автомобильных заводов Генри Форда в Соединенных Штатах. Сергей Рубахин был одним из многих обычных русских, оказавшихся в Бийанкуре. В восемнадцать лет он вступил во врангелевскую армию, в 1921 году эвакуировался из Крыма и оказался в Дарданеллах «со своими обносками и своими вшами». Проведя некоторое время в Болгарии, он перебрался во Францию и работал на паровозном заводе, побывал шахтером, посудомойщиком в ресторане и докером, прежде чем оказаться у Рено. Он вспоминал, что его работа состояла в завинчивании одной-единственной гайки, снова и снова:

И это все. Ничего больше. Я стал чемпионом гаек. Гайки поутру, гайки в обед, гайки вечером. Гайки мерещились мне повсюду. Временами глаза у меня слипались, темп замедлялся; но конвейер продолжал двигаться безжалостно. Начальники кричали и штрафовали меня. Спустя полгода я не